В краю мангров - [11]

Ее догоняет темный силуэт… Длинные, будто изломанные, крылья, клюв острый, как вымбовка, кроваво-красное горло, черная грудь. Фрегат.

Бросок, крик!..

Крачка выпускает сардину. Рыбешка серебристым листиком падает вниз, но не долетает до моря. Фрегат мягко падает следом и хватает ее прямо над самой водой. Взмыл, скользнул по мне недобрыми пиратскими глазами и ушел дальше. Привет, сэр Генри Морган!

Поплавки яростно пляшут. Кто-то попался…

Вдруг вижу: чуть подальше рассекает волны бурый плавник. Держа наготове нож, я бегу по воде спасать «ною сеть. Это песчаная акула, а их я не боюсь.

Взваливаю сеть на плечо, бреду к берегу и расстилаю ее на пляже. Теперь можно выбирать улов. Красные крабы с зеленоватой спинкой, изящная серебристая кефаль, крупный перламутровый помпано с золотистым брюхом.

Трепещущая рыба, розовые раковины, залитый солнцем песок… И тут же наполовину скрывшаяся в земле старая, ржавая пушка.

Возможно, море опять скроет ее — на сутки, на месяцы, на несколько веков. Возможно, этот поселок будет городом, когда она выглянет вновь. А может быть, и поселка не будет, только море и небо, фрегаты и рыба да маленькие крабы-призраки, скользящие по солнечному берегу.

Утро на болоте

Еще темно. С плотного прибрежного песка сворачиваю на тропу под кокосовыми пальмами. Небо затянуто почти прозрачной пеленой. На западе, у горизонта, сквозь облако тускло просвечивает луна.

Ночной ветер с равнины затих, а морской бриз еще не проснулся. Отлив. Что-то глухо бормочет дремлющий прибой, переваливая через отмели. Даже в зарослях за полоской пальм слышен басовитый шепот моря.

Тропа вьется светлой прядью между зелеными кустами. Секунду назад они были черными, но небо чуть посветлело, и сразу появился какой-то намек на краски.

Фонарик висит на поясе рядом с мачете. Пусть висит. Змей тут, у самого моря, мало, а больше здесь опасаться некого. Ягуар даже ночью уступит вам дорогу, если не сторожит добычу и если это не мать с новорожденным. Да и то чаще всего большая кошка пропустит человека.

В тиши сумрачного леса за рекой звучит голос птицы. Будто смычок коснулся струны. И опять тишина.

Останавливаюсь на краю мелкого озерка, которое появляется тут только в пору дождей. В засушливое время — с января до конца мая или начала июня — оно пересыхает, остается лишь несколько бочагов.

Медленно вхожу в воду, затянутую ковром плавучей растительности. Здесь по колено. Ступня целиком уходит в мягкий, скользкий ил, в котором скрываются твердые и хрупкие шипы пальмы лата. Они тоньше и длиннее швейной иглы и легко могут пронзить резиновую подметку моих кед.

Еще сто метров по воде между кочками камыша и маленькими плотными кущами пальмы латы. Ни быстро, ни бесшумно тут не пройдешь. Утки уже услышали мои шаги — взлетели из зарослей и мечутся вокруг, посвистывая.

У писингу, как называют этих красивых тропических древесных уток, голос совсем иной, чем у их дальних северных родичей: они нежно, мелодично свистят. Писингу меньше кряквы, но побольше свиязи, весят от восьмисот граммов до килограмма. И любят сидеть на деревьях, предпочитая ветки потолще и посуше.

Но вот я у цели. Притаился в засаде возле одного из тех причудливо изогнутых деревьев, которые окаймляют самую глубокую часть болота. Здесь дно потверже. Это очень кстати, особенно когда надо круто повернуться. Но трехстволка пока висит на плече: видимость еще плохая.

Небо проясняется, облака уплывают прочь. Над низким лесом на востоке медленно занимается бледная, призрачная заря. Шире, шире захватывает небо, набирается краски и вот уже горит чистым розовым цветом. Через полчаса сюда придет день.

Летучие мыши чертят затейливый узор в воздухе между редкими кронами мангров и над тростником. Смутными тенями проплывают мимо две кваквы. Слетаются полчища комаров и разочарованно отступают: я основательно намазался.

Вдруг в светлом небе возникают четкие силуэты двух птиц. Сам не знаю, как это произошло, но трехстволка уже наготове, курки взведены. Птицы свернули в западную сутемь, еще раз свернули, пропали за деревом… Вот они, надо мной!

Два выстрела пробивают тишину раннего утра. В бочаг шагах в двадцати от меня падает черный ком. Найду… Вторая утка мчится прочь, словно подстегнутая. Перезаряжаю ружье, подбираю добычу, подвешиваю на патронташе и снова жду.

Свет все ярче, скоро появится солнце. Потянулись дневные цапли, преимущественно молодые флоридские — маленькие, изящные, еще совсем светлые; лишь кое-где у них появились перья шиферного цвета. У взрослых оперение иссиня-черное.

А вот и белые цапли, оба вида — крупная и мелкая — с желтыми ногами. Желтоногая — та самая, которую чуть не начисто истребили добытчики перьев. Теперь она опять развелась, в обширных мангровых болотах нашла себе надежное прибежище.

Летят три огромные сизые магдаленские цапли. Своеобразный у них полет — мягкий, плавный, и даже при самом резком свете очертания крыльев как будто размыты.

Воздух полон птичьих голосов. Комары пропали, начинают свой танец стрекозы.

Похожие на юрких водяных курочек хакана с крыльями в желто-зеленую крапинку и на диво длинными пальцами расхаживают по сплетению водных растений или снуют в воздухе над самой водой.