В конце аллеи... - [22]

Ночной скандал вновь надвинулся на нее во всей омерзительной ясности. Даже водка не утихомирила Степана — так рассвирепел он, брошенный с Олегом Васильевичем у холодного, не обласканного женскими руками стола, на котором сиротливо стояла миска с огурцами. Бражничали они без Ирины люто, опорожнив все бутылки, которые нашлись в доме.

Ирина весь вечер сумерничала у Ольги Колесовой, хотя понимала, что лишней торчит в дружной семье давней подружки. Но уж так не хотелось тащиться в остылый дом, глядеть в осоловелые глаза мужа, и, сколько могла, она волынила, тянула время. Засиделась до неприличия долго и ушла, когда затих телевизор. Держалась маленькая надежда — проскользнуть мимо храпящего Степана и хоть немного забыть про сумбурный, злой день. Но уже на крыльце прихватила тревога — нет, не угомонился, ее поджидает. Сейчас полезет цапаться словами, выворачивать наизнанку их жизнь, попрекать несодеянным, яриться в темной, слепой ревности. К ночным баталиям она давно привыкла, умела отмалчиваться, быстро гасить запальную ругань пьяного мужа…

Она неслышно прошмыгнула на кухню, не стала прибирать на столе — отрешенно, в ледяном спокойствии прошла в свою комнату. Щелкнула выключателем — на ее кровати сидел расхристанный, погрузневший Степан. Он вскинул на нее мутные глаза:

— Выходит, твоя взяла. Дождешься скоро своего разлюбезного.

— Не городи чепухи, не святотатствуй. Оставь хоть мертвого в покое, — умоляюще вскинула руки Ирина.

— Какой же он мертвый, если живой, — хихикнул Степан.

— Шел бы спать, мучитель. Или доктору покажись — совсем в пьянке свихнулся.

— Лучше выслушай, что скажу. Один черт, разломилось все. Так получи и ты сполна…

Ирина зажмурилась, ожидая кулачного взрыва, но кровать не скрипнула. Степан впечатался в матрац прочно, и только красноватая вспышка папиросы осветила на секунду щетинистую щеку.

— Все как на духу. Про здешнюю жизнь тебе доподлинно известно, и отчет держать нет нужды. Хочу, значит, северную житуху в красках преподать. Что б ярко и по всей правде.

— На кой свет мне твои оправдания?! — закипела Ирина. — Иди к попу исповедоваться, там рассказывай.

— А ты не суетись, не подхлестывай. Здесь и твой интерес имеется. Не зря я Родьку к ночи помянул. Чуешь, к чему речь веду? — злорадно расходился Степан.

Ирина сдержала себя, с непонятным беспокойством вслушиваясь в отчаянный поток слов.

— Пока ты тут пять лет примерялась к женихам, я там ворон не считал. Работал на совесть, но и на сердечном поле бурьян не рос. Баб там хоть дюжинами огребай. Только мизинцем шевельнешь, и чистенькая простынь к услугам.

— Мне-то к чему про твой блуд выслушивать?

— Не перебивай, раз открыться решил. Замолчу сейчас, и век правды не узнаешь. Вот, черт, с шестеренок сбился. Значит, так. Покрутился я поначалу около женских общежитий холостыми оборотами. Совесть деревенская как репейник за штаны цеплялась. Всю дорогу… А потом обвыкся. В охотку сладким медом все показалось, а потом надоело. Ты из ума не идешь, к одному берегу прибиться хочется. На мои письма ты ноль внимания. По злости и суешься к первой, которая поманит. Но все равно скоро остепенился. Показалось, что стоящую женщину встретил. Прислали к нам в бригаду. Расторопная такая, красивая, да только грустная больно. Я фертом вокруг нее, с налета присушить хотел, да не по Сеньке шапка! С крепким понятием оказалась баба. С кондачка дело не пошло. Тогда приступил я к осаде. С пропойцами расстался и в кино зачастил. Отогреваться стала около меня Серафима, доверием прониклась.

Да и с меня всякая лихость осыпалась, когда разузнал про ее жизнь. В Германию была угнана, батрачкой ишачила на ферме. Вернулась домой, семейное счастье не заладилось: обманул ее жених. От позора и сбежала, завербовалась куда подальше… Сошлись мы с ней, и вроде все в колею поехало. Как-то про весь плен ее узнал. И громы небесные — опять Родька! Поперек дороги! Сколько раз переспрашивал Серафиму — не ошиблась она? И место наше называет, и Родькин портрет в точности описывает. Клянется, что присох он там к хозяйской дочке, опутали его богатством и лаской. Так и ушла с хутора одна.

— Опомнись, Степан! — закричала Ирина. — К белой горячке катишься.

— В здравом уме говорю, — отмахнулся Степан от ее исступленного крика. — Серафиме я поверил. Какой резон ей напраслину возводить? Не признался я, что знаю Родьку. И сам не знаю почему… А выпытывал у нее под таким соусом: дескать, как же наш парень присох к чужой девке, мол, не может такое приключиться? Теперь казни, четвертуй. Молчал столько лет, в себе тайну хранил. Сейчас понимаю — глупо! Но поначалу робел, опасался: открою тайну — сбежишь от меня: Родиона дожидаться. А похоронив его в мыслях, образумишься, полагая: годы, дескать, возьмут свое. Да обмишулился крепко, все равно жизнь в раскат пошла.

— Рехнулся ты, Степан, злоба рассудок погасила. Ладно, я не в счет, хоть бы бабку Матрену пожалел. Неужели не мог шепнуть тайное слово матери? Изверг ты, а не человек.

— А какая легкость пришла бы к Матрене, узнай она всю правду? Еще больнее заноет сердце. Есть дитя — и нет его в жизни. А у Родьки где совесть, спрашивается? К бабе прилепился, а матери ни слова!..