В канун бабьего лета - [37]

— Это идет от деда и отца.

— У твоего деда и отца что же, головы посветлей, кровь чище, чем у моих стариков?

— Не глядел. Но не нами это заведено. Всю жизнь так…

— Так мы такое ваше заведение ломаем! Аж кости трещат. Правда? Миром вы землю не отдадите. — И, скосоротясь, тамбовский мужик передразнил: — Всю жизнь так…

— Как же это — забрать землю? Она деньги стоит.

— Ишь ты, хворый, а про денежку заговорил.

— Не жадный я до денег. А зачем людей обижать?

— Земля — это самое что ни на есть дорогое под небом, потому на нее цены быть не должно, нету ей — цены.

— Как же это — нету! За нее платят, арендуют. Земля — кормилица. А вы — возьмете. Обидно человеку, больно.

— Детенка от груди отнимают — ему тоже больно, — посмеялся Терентий. — Обидно ему, а делать это надо. Ты свою боль углядел, а вот чужую… Хо, белый хлебушек небось ел, баранинку, а я вот вырос на черном хлебе да на грибах. Вы об нас, таких, не думали, вот мы сами об себе… Из ваших тоже есть, какие головой соображают. Под Чертково тридцать девятый и сорок четвертый полки отказались биться с большевиками.

Никто и никогда не говорил Игнату обидных слов, не спрашивал о земле, не упрекал в том, что он богаче другого. Завидовали, просили о чем-то, заискивали и побаивались, но чтоб вот так… «Зло на мне вымещает. Лежу я и никуда не могу деться, вот он… Горлохват. Из тех, что митинговать умеют».

— Власть возьмете… Поравняете всех… Как же это — жить, землю пахать без хозяина?

— Хозяин — народ. Пора знать, за что деремся.

— Вот и будет сплошной разор…

— Может, и будет, пока таким, как ты, в башку не втолкуем. Ну, а если полезете со своими саблями — чубы оборвем.

Игнат пожалел, что в разговор ввязался. Помалкивать бы да выслушивать диковинные выдумки тамбовского мужика. Каких чудаков в жизни не бывает. А вот этот какой? Мирный вроде, а вот обозлится и для потехи в полночь чиркнет спичкой — и схватится сарай полымем. Но хотелось знать доподлинно, чего хотят эти люди, большевики, и почему пошли за ними другие. Не шуточное ведь дело — вся страна под ружье встала. Хотя и не верилось во все то, что говорил Терентий. А может, он что-то недопонял, напутал. Не бывает такого, чтоб ни за что ни про что, понапрасну или ради словца красного, они кровь проливали. Не иначе как разговор про свободу и равенство — приманка. А когда белые поистреплются, генералов и офицерьев лишатся — с ними легче совладать и встать над ними.

— А вот как свободу вашу понимать?

— Работать, где хочешь. И не на хозяина, а на себя, на свою семью. — Терентий голову запрокинул, за говорил громче: — Потому как земля, фабрики и заводы — твои. Железная дорога — твоя. Ты и есть хозяин.

— Чудно́. — Не представлял Назарьев всего того, что говорил собеседник. Какая-то новая свободная жизнь, о какой давно поговаривают, представлялась Игнату неразберихой и кутерьмой, где всяк себе голова, всяк пашет землю, где хочет, волокет в дом, что где раздобыл; кто-то у кого-то крадет, а пожаловаться некому — все свободны, и никто ни над кем не властен. Пьют, дерутся — никто никому не указ. Прав тот, у кого кулак потяжельше, нахальства, дури побольше. Нет, не может такого быть. Сам народ не захочет. Запросит хозяина. Не может он без порядка, без строгости. Помордуются бунтари и утихнут.

— А вот, к примеру, такое… — Игнат уже предвидел, как растеряется Терентий. — Едет поезд. Люди в нем…

— Ну-ну…

— А машинисту захотелось… с девкою в лесок сходить. Побаловаться. Останавливает он этот поезд…

— Не остановит! — не давая договорить, вскрикнул Терентий. — Не пойдет в лесок.

— Свободный он, вольный, — напомнил Назарьев.

— Не смогет. Совесть не укажет, потому как в вагонах будут сидеть трудящиеся люди, по делу поторапливаться, а не фабриканты и помещики.

— Как сказать…

— Скоро, скоро все обозначится, — уже мягче заговорил Терентий.

— Это что же, в одной стране думаете такое сделать? Ну, свободу и равенство?

— Да, во всей России.

Терентий то говорил тихо, охотно, разводя руками и глядя на Назарьева, как на неразумное дитя, а то вдруг, будто вспоминал что-то, глаза его суживались, над ними нависали желтые брови-колоски, голос становился жестким.

— Чудно как-то. Вот скажем так: хутор наш — вся земля, — пускался в рассуждения Игнат. — А на окраине один курень живет по-другому, своим законом. Злобствуют люди. Так что же — хутор не сомнет этот один курень? — Игнат сощурился, довольный тем, что теперь припер тамбовского мужика к стенке.

Терентий ловчее приналег на костыль, похромал в угол, буровя солому, крикнул в сердцах:

— Нет, не сомнет! На хуторе есть у вас бедняки?

— Ну, как бедняки? Похуже нашего живут есть, так что?

— А то, что их в хуторе больше. Верно? Они-то и не пойдут на тот курень.

— Атаман заставит. Закон есть…

— Не те люди нынче. Поумнели. Законы ваши лопнули. Да и в курене том будут люди особые — один за всех и все за одного. — Он сел на табуретку, покривился от боли в ноге, заговорил тише: — Погиб в том бою землячок мой, комиссар. Из соседней деревни. Смелый был человек. Умница. И невесту я его знал… Как теперь ей скажешь?..

Игнат вспомнил ребячье лицо и дерзкий взгляд человека в кожанке. «Не убил бы я его, теперь сам бы валялся возле кургана, — рассудил Назарьев. — Он ить хотел срубить мне голову».