В Израиль и обратно. Путешествие во времени и пространстве. - [29]

Можно было называть эту мечту «Москвой» или «Петербургом», можно «Парижем» или «Америкой», реально она стала «Иерусалимом».

Счастье в прозе Уездного Сочинителя — величина неизвестная. Тем осязаемей его эквивалент — «чужое счастье», мир культуры, единственно доступный из несобственно данного. Все тонет в «чужом слове», немолчно звучащем в ушах «писателя на полпроцента», каковым Уездный Сочинитель себя числил среди коллег в эпоху Великих Свершений.

Сила влечения вовне адекватна здесь невозможности это влечение осуществить: уехать отсюда невозможно. То есть, уехав, далеко не уедешь: свистки невидимых паровозов да скрип похоронных дрог — вот приметы движения в этой прозе. Уездный Сочинитель, в отличие от его духовно мало что ведающих героев, прекрасно знает, чем человеческие путешествия кончаются, знает, что все наши несчастья происходят оттого, что мы не умеем сидеть дома. В таком духе выразился однажды Паскаль.

«Если выпало в Империи родиться, / лучше жить в глухой провинции у моря»,— подвел черту поэт уже в наше время. Думаю, что цитировал Александра Блока: «Петербург — глухая провинция. А глухая провинция — страшный мир». «Страшный мир» — это весь мир современной поэту «гуманистической цивилизации». И Блок, и Уездный Сочинитель, и Нобелевский лауреат ощущали периферийность нашего личного положения в мире как сокровенную тайну нашего существования.

Ну, а населяют «провинцию» известно кто — «обыватели», «мещане». Только под личиной «обличителя мещанства» и позволялось существовать Уездному Сочинителю в совдепии. Так и писалось, и пишется: «критик мещанства, силы, враждебной человеку, культуре».

Мещанство в своей враждебности чему бы то ни было из пеленок не вышло по сравнению со сталинским режимом, во времена которого кое-как публиковали Уездного Сочинителя. Мещанская жизнь, если угодно, была — и остается — единственно действенной формой оппозиции тоталитаризму. Пушкинская формула «заживу себе мещанином припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексевна», действительна во все времена. Именно идеологи власти — имперской ли, фашистской ли, коммунистической ли — разрабатывают концепцию «мещанина» как презренного «обывателя» и «человеконенавистника». Наличие «внутреннего врага» — условие существования «сильного режима». А данный «враг» и удобен своей слабостью, и изготовлен на все времена и художественные вкусы. Нужно быть снобом, одержимым или простофилей, чтобы из двух зол выбирать большее. Но если снять семантическую нагрузку, стереть гневно вычерченные романтиками Валтасаровы знаки со слова «мещанин», то яда в сердцевине останется ровно столько, сколько его содержит слово «человек».

«Человек» — это и есть «мещанин» и «звучит гордо».

И мечты его — сбылись. Он — в Израиле.

С момента появления на свет и до момента исчезновения Уездный Сочинитель никакой иной жизни, кроме как жизни «мещанина», «маленького человека», «писателя на полпр'оцента», не знал.

Что не помешало ему стать уникальным художником и в жизни и в творчестве — гарантом достоинства и чести.

Именно он отправил в небытие персонажей, на которых время смотрит снизу вверх. Именно он поставил в центр художественных интересов такого человека, который в данную эпоху глядит особенно малым и ничтожным существом. Именно он дерзнул в провинциальном «копошении» увидеть естественную среду обитания человека.

Все мы «маленькие люди», «существователи» на неведомых провинциальных дорожках.

Владимир Набоков в лекции о Чехове сказал о его героях: «…Это обещание лучшего будущего для всего мира, ибо из всех законов Природы, возможно, самый замечательный — выживание слабейших».

И мне не раз приходилось слышать мнение: вообще-то, в исторической перспективе «слабые победят».

Они уже победили.

Тихо содержат «Фаль-отель» в Тель-Авиве. Не для принцев и олигархов, но с пальмами и анютиными глазками у входа.

«Провинция» и в Тель-Авиве, и в Петербурге есть модель мира, не менее репрезентативная в художественном смысле, чем любая иная. Таковы уроки Израиля, помноженные на опыт Уездного Сочинителя.

Не потому, что из провинции исходит «свет мира». Но потому, что сам мир онтологически, сущностно «провинциален». «Вселенная — место глухое»,— говорит еще один поэт, еще один Нобелевский лауреат. И чем — с развитием цивилизации — грандиознее наши представления о Вселенной, чем обозримее наша планета, тем «провинциальнее» представляется земная жизнь каждого из нас, тем затерянней в нашем о ней умозрении. Куда бы мы ни воспаряли, она уподобляется «крестику на ткани и метке на белье». Анютиным глазкам под пальмой.

Если же выбирать исторически более репрезентативный материал, то вот еще одно размышление, почерпнутое в непосредственном созерцании. На одном берегу Мертвого моря, в одной горной гряде соседствуют и дворец Ирода, и пещеры Кумрана. Неприступная крепость Масада и рядом бесчисленные, открытые любому пастуху провалы в скалах. Все это на одной дороге вдоль Мертвого моря, по которой столетиями шастал всякий, кому заблагорассудится.

Так чьи же сокровища долговечнее, что для нас онтологичнее: величественнейшая из развалин, разграбленная в конце концов проходимцами, или несколько кувшинов с рукописями, хранящими неведомые тайны неведомых людей? Кто же «соль мира» — не ведавшие, что творят, пастухи, пожелавшие сбыть их по базарной цене, но все-таки не истребившие свитки, или римский прокуратор Флавий Силва со своим многотысячным войском, сеявший на этих берегах смерть во славу Рима?