В Израиль и обратно. Путешествие во времени и пространстве. - [13]

Машина стоит на месте. Фреда не видно. Ну вот, наконец-то смогу спуститься к Старому городу в одиночестве. Тут он поднимается меж машин. Оказывается, сидел на своем раскладном стульчике, который у него, очевидно, помещается в кармане плаща. Какое-то невысказанное страдание читается в чертах. «Как тяжело»,— вздыхает он. Что случилось, Фред-батоно? Как что случилось? Цены растут, семья растет. Наши клерикалы запрещают пользоваться противозачаточными средствами. Сколь у вас жен, Фред? Официально две. А фактически? Он вздыхает с полным прискорбием: а фактически — три! Вся проблема, очевидно, в третьей. Мы садимся в «фиат».

Граница между еврейской и арабской частями Иерусалима особенно бывает отчетливой во время Шабада. С одной стороны пустые чистые улицы, с другой — колготение автобусной станции, большие крикливые семьи приезжают и отъезжают. Если вы больше никуда не хотите, то я здесь, пожалуй, выйду. «Фиат» останавливается. Фред еще раз тяжело вздыхает, показывает пальцем, похожим на посох. Видите на израильской стороне следы пуль? Тут в июне 1967-го сидели их снайперы, а там, за стенами Старого города, сидели наши снайперы. Перестрелка продолжалась бесконечно, пока вон на той, соседней крыше не появилась соблазнительная девица в бикини. Наши ребята никогда прежде не видели в городе голых женщин. Они все выскочили на стены и были мгновенно убиты. Вот такая история. Как вы сказали: Юдифь? Кто же тогда Олоферн? Вот именно, кто же тогда был Олоферном в 1967 году? Ну что ж, я пойду, а сам сидит, даже не берется за ручку двери, повисает баклажанный нос, оливковые глаза прикрываются набухшими веками, ну что ж, я пойду, пожалуй, а сам не двигается.

Тут наконец до меня доходит неуклюжесть всей ситуации. Он просто профессиональный гид, вот в чем дело, иначе что бы ему было делать у Гефсиманского сада. Ждал клиентов, а они не пришли. То, что я принимал за светские отношения, было просто попыткой закадрить хотя бы вот этого данного одиночку в мятой шляпе. Разговор, однако, пошел не совсем в русле туризма, и сейчас он мучается: как сохранить достоинство и не уйти без денег?

Сколько я вам должен, Фред, и он тут же отвечает — 150 шекелей. Но это слишком много, ведь я не собирался нанимать гида и я, батоно, не богат. Он кивает, я понимаю, все это очень embarrasing, мы говорили по-дружески, но, ну хорошо, дайте 130, но я вытаскиваю лишь сотенную банкноту, ну вот все, и больше ничего, ну дайте хотя бы еще 20, ну нет уж, Фред, всего хорошего.

Он пересекает «зеленую линию», на той стороне оборачивается и разводит руками: что делать, цены растут, третья жена постоянно рожает, клерикалы запрещают противозачаточные средства, все остальные вопросы второстепенны.

Храм

Зазубрины на плитах улицы Долорозо

И по всему арабскому кварталу,

Их выбили для конницы Пилата,

Чтобы копыта не скользили.

Так тут, во всяком случае, считают,

И ровным счетом нет причин не верить,

Как нет причин не верить в то, что грозы

Не изменились здесь, и молнии блистали,

И свет свой фосфорический в долину лили

Все так же, отражаясь в римских латах,

Как нынче в крышах и боках автомобилей,

А облака под ветром нынче так же тают,

Как в мире том, где царствовал Тиберий,

В ту ночь, среди небесных изобилий.

В отличие от главной мусульманской святыни, мечети Аль-Акса, с ее огромной золотой шапкой, купол Храма Гроба Господня теряется среди иерусалимских крыш. Виа Долорозо, то есть Крестный Путь, тоже не всегда различима в лабиринте старого базара. Наконец, после расспросов, проходишь через каменную калитку и попадаешь на небольшую площадь, выложенную древними плитами с зазубринами. Перед тобой двери храма, в них стоят армянский и греческий священники. Проходят черные бенедиктинцы и серые капуцины. У всех христианских церквей, включая русскую, здесь есть свои притворы.

Высокие, темные своды. Храм накрыл сердце христианского мира: Голгофу, камень умащения Тела Христова, склеп, предоставленный усопшему Христу Иосифом Аримафейским. Все это украшено сейчас бронзой, лампадами, фресками, новыми и старыми, но все это — то самое. Тебя охватывает то особое чувство, которое выражается словом «благоговение». Чего в нем больше: сознания собственного ничтожества, страха перед тайной или попытки высшей любви?

Входят и растекаются большие толпы. Как их назовешь: паломники или туристы? Вытягиваются очереди. Оказывается, можно, согнувшись, пробраться в склеп и освятить там крестик. Люди опускаются на колени, шепчут молитвы. Суетливый гид драматически восклицает: «Господа, подумайте о других, не задерживайтесь! У нас сегодня огромная группа!»

Можно также приложиться к камню, на котором женщины умащивали тело Христа после снятия с креста. Гиды на разных языках поясняют, что каждое утро этот камень покрывают тем же составом благовоний. Можно подняться и на Голгофу по узкой лесенке мимо прикрытого стеклом куска скалы, расколотого молнией в момент смерти Господа.

Чтобы представить себе реальную, тех времен, высоту Лысой горы, надо спуститься по лестницам в подвалы храма и оглянуться на череду арок. Гора была высока, и Он поднимал по ней крест в самое пекло. На дне находятся так называемые «цисцерны», древние резервуары воды. Именно в них паломники из свиты византийской императрицы Елены нашли тот самый крест, сколоченный из трех сортов дерева. Там, возле цистерн, монахи, подвязанные веревками, гулкими голосами читают латинские молитвы.