В горах Памира и Тянь-Шаня - [7]

Университет

Когда в 1929 году я окончил среднюю школу, решение заниматься ботаникой и ехать работать именно в Среднюю Азию созрело у меня окончательно и бесповоротно. Но чтобы как следует, по-настоящему работать, нужно было получить образование, а попасть в высшее учебное заведение было и в те годы совсем не просто.

В том году в университет я не попал и пошел на лесопильный завод зарабатывать рабочий стаж, который был нужен для поступления в высшее учебное заведение. Кое-кто из моих товарищей поступили в вузы, но их было немного, значительно большее число моих друзей уехали в экспедицию. Я завидовал и тем и другим, но решил работать на заводе. Работая на заводе, я одновременно окончил курсы по подготовке в вуз. Но на следующий год меня опять не приняли, и я продолжал работать на заводе, а в январе 1931 года ушел на курсы коллекторов при Академии наук.

Курсы эти не были многолюдны, и учили на них неважно. Никакой программы у них не было, никаких денег, никакого помещения. Просто глава и создатель курсов имел массу друзей-ученых и огромное желание помочь молодежи идти в науку. И этот человек действовал бессистемно, но непрерывно. Поэтому сегодня нам читал геолог, обычно крупный и знаменитый, завтра — ботаник, тоже знаменитый, послезавтра — климатолог. Читали все что хотели и что могли. Кто мог читать несколько лекций, читал маленький курс, кто не мог много, читал один раз. Курсы давали мало систематических знаний, но главное мы знали: кто куда едет и зачем, какие экспедиции куда поедут, кто им нужен и что они будут делать. Главное, что курсанты все время варились в этом экспедиционном котле.

К весне ботаник Борис Алексеевич Федченко взял меня с курсов к себе в ботанический сад и посадил там смотреть гербарий. А потом я поехал в Казахстан, сначала на реку Чу, а потом в Джунгарский Алатау.

Осенью, находясь в Джунгарском Алатау и будучи мобилизованным в комотряд по борьбе с басмачами, я неожиданно получил телеграмму, что меня приняли в университет. Я рассчитался с делами экспедиции и договорился с одним казаком из станицы Сарканд, чтобы он доставил меня на далекую железную дорогу. Казак запряг коней в бричку, положил в нее слой арбузов и слой сена, а на сено лег я, и кони тронулись.

Мы летели шесть часов по хорошей степной дороге, очень широкой и очень гладкой, потом два часа выстаивали лошадей, час кормили и опять неслись шесть часов. Не было никаких басмачей, работа была закончена, и ее приняли, и я наконец побывал в экспедиции на Тянь-Шане, и меня приняли в университет! И все это свалилось на меня сразу! Лошади неслись, а я лежал на сене, изредка приподнимался, раскапывал сено, вытаскивал арбуз, съедал его и смотрел кругом. Как все это неожиданно и непонятно! В экспедицию не попал, в вуз не поступил, будущее темно и неясно. А потом вдруг все сразу: экспедиция, тянь-шаньские ели, борьба с басмачами, и в вуз приняли, и дальнейшие перспективы лучезарны! Как же все это здорово!

Ленинградский университет в 1931 году находился на переломе. Многие установки в науках подвергались сомнению и разрушались, на смену им приходили новые, менялись программы преподавания и специальности. Нужны были новые специалисты, и был взят прямой курс на создание настоящих экспедиционных работников.

Состав студентов того времени был пестр и специфичен. Рядом с восемнадцати-, девятнадцатилетними ленинградскими ребятами, окончившими нормальную среднюю школу, было много тридцати-, сорокалетних рабфаковцев, имевших всего четыре-пять классов образования и окончивших за один-два года рабфак. В вузы шла заводская масса. И, несмотря на низкий уровень знаний у студентов, учились они, я бы сказал, очень хорошо.

В университете этих лет непрерывно менялись и методы преподавания, и система оценок. Пробовали то одно, то другое. Сначала был какой-то кабинетный метод. Потом был бригадный метод. Потом вдруг появился ненадолго дальтон-план. А вот дисциплина была железная. За отсутствие на одной лекции или за три опоздания исключали, за несдачу зачетов исключали.

Кормежка была неважная, но не голодная. Раз в день ели досыта, брали четыре-пять супов, а хлеб лежал на столах. Супы были чечевичные, крестьянские, снетковые, очень часто соевые и обычно без мяса. Часто бывали рыбные котлеты. Из чего они делались, не знаю, судя по консистенции, из очень мелкой рыбы, которую очищали от чешуи, а потом мололи с костями. Мясо получали у нас только спортсмены по каким-то особым талонам. Одеты мы были скверно, все время обучения в университете я ходил в рваных ботинках. Но все эти бытовые трудности никого не занимали и не волновали.

А вот учили нас здорово. Насколько нас хорошо учили, я почувствовал, когда начал работать. Воспитанников Ленинградского университета знали как надежных работников. Я был поражен, когда, прибыв в Казахстан на практику, увидел, как главный агроном, принимавший практикантов, обрадовался нам. Он прямо расцвел, когда мы ему сказали, откуда мы.

— Ленинградцы! Ленинградцы — это хорошо. Ленинградцы, они потянут. — И буквально всех наших поставил на самостоятельную работу. — Эти потянут! Эти потянут! — говорил он.