В горах Ештеда - [28]

Антош ничего не ответил, но пошел вместе с трактирщиком. Он совсем забыл, что в этот день устраивается игра, которой люди в Ештедском крае с нетерпением ждут целый год, наперед гадая, кто будет победителем.

Когда трактирщик с Антошем добрались до большого луга за околицей, где обычно рубят голову петуху, там уже собралась празднично разодетая толпа, сквозь которую невозможно было протолкаться. Пришлось им подняться на склон возвышавшегося над лугом холма. Мысленно Антош был бесконечно далек от всего, что происходило вокруг, но даже он, услыхав радостное «Идут! Идут!», стал внимательно следить за происходящим.

Раньше и он, бывало, вместе с другими парнями принимал участие в этой игре. Несколько раз подряд ему удавалось отрубить петуху голову и получить от каждой девушки по красивому платку, принесенному для будущего победителя. Однако позднее он уже сторонился таких забав. Жене не нравилось, что девушки желали ему победы больше, чем другим, и вдобавок могли без зазрения совести глазеть на него. Она не терпела ничего подобного, и Антошу пришлось подчиниться.

И сегодня девушки обступили луг, у каждой в руке был прутик с ярким платком, развевающимся, как маленький флажок. Девчата размахивали этими флажками, приветствуя диковинную процессию, двигавшуюся от деревни к лугу.

Двенадцать крепких мужчин толкали тачку, делая вид, будто у них еле хватает на это сил, хотя на тачке только и было груза, что черный петух, привязанный к колышку. Петух яростно хорохорился и отчаянно кукарекал. Куртки, штаны и шапки на мужчинах были яркие: половина — одного, половина — другого и притом самого кричащего цвета. Еще шестеро мужчин шли перед тачкой. Один из них, одетый, как и те, что толкали тачку, нес фонарь без стекла, в котором горела сученая кудель. Огонь поминутно гас и приходилось зажигать снова. Другой мужчина был наряжен патером, третий — чертом, четвертый — бродячим комедиантом, а два последних — церковными служками. За тачкой шел деревенский оркестр. У музыкантов кафтаны были вывернуты наизнанку, а фуражки надеты задом наперед. Играли они траурный марш.

Сделав еще один крюк и часто останавливаясь, процессия добралась наконец до луга. Там она была встречена смехом и ликованием нетерпеливых зрителей. На краю поля стояла ярко-красная перевернутая кадка, на ней лежала сабля. Музыканты встали по одну сторону от кадки, все прочие — по другую. «Служки» сняли петуха с тачки, вышли с ним на середину луга и крепко вбили в землю колышек, к которому был привязан горластый узник, так что голова петуха теперь приходилась над самым колышком. Затем вернулись к своим сотоварищам.

«Патер» взобрался на кадку, как на церковную кафедру. Снова послышался смех, потому что парень, переодетый священником, пользовался славой самого беззастенчивого зубоскала во всем графском владении. С серьезной миной и скромно опущенным взором произнес он трогательную речь, то и дело прерываемую взрывами хохота. Начал с пространного вступления, а затем возвестил почтенному обществу, что петух, в течение года совершавший один за другим вопиющие грехи, как-то: участие в кровавых драках, беспримерная лень, привычка драть горло и, наконец, многоженство, сегодня предстанет перед судом и, ежели многоуважаемые слушатели вынесут смертный приговор, будет казнен, чтобы другим было неповадно.

Радостные возгласы со всех сторон подтверждали, что петух не заслуживает снисхождения.

Когда шум несколько поутих, «патер» вытащил из кармана лист бумаги и со слезой в голосе сообщил согражданам, что осужденный, предчувствуя свою участь, мысленно заранее простился с жизнью, едва понял, что за ним пришли. В последние проведенные на свободе минуты он составил завещание и отказал по куску своего тела всем односельчанам, которым успел причинить столько огорчений.

Под новые долго не умолкавшие взрывы хохота «патер» принялся читать завещание пункт за пунктом. Как же тут не смеяться, если петух завещал свои шпоры крестьянину, прослывшему самым большим трусом, гребешок — соседу, о котором говорили, будто он причесывается лишь по престольным праздникам, перья — сыну нового старосты Томе, известному своей заносчивостью, а язык — кумушке, чей злой язычок не раз служил причиной деревенских ссор.

Те, о ком несчастный грешник вспомнил перед смертью, понятно, не спешили выразить ему свою благодарность. Сгрудившись вокруг «патера», они пытались стащить его с кадки. К ним присоединились родственники и друзья, и, вероятно, дело дошло бы до драки, если бы «черт» не застучал лучинами, которые держал наготове, а «комедиант» не зазвонил в колокольчик, висевший у его пояса. Ряженые предлагали почтенному собранию выдвинуть из своей среды кого-нибудь, кто взял бы на себя роль палача и отрубил осужденному голову.

Сообщение вызвало восторг. На недовольных цыкнули, заставили угомониться, и «патер» благополучно улизнул.

Музыканты снова заиграли, на этот раз — веселую польку, а парни стали тянуть жребий, кому первому идти на петуха. Самый длинный стебель вытащил из кулака Тома — тот самый, которому осужденный завещал свои перья.