В горах Ештеда - [15]

Однажды в полдень старостиха возвращалась с кладбища домой. В подоле она несла немного мать-и-мачехи, называемой здесь «щечками девы Марии». Когда она присела отдохнуть на лугу близ дороги, взгляд ее случайно упал на эту траву, и ей пришло в голову нарвать лакомого корма для коровы, которую особенно любил покойный муж. Он кликал корову Графинюшкой — за то, что та всегда гордо закидывала морду, словно считала себя лучше других коров.

Придя домой, вдова первым делом заглянула в хлев, но Графинюшки там не было. Скотница сказала, что несколько дней назад новый хозяин продал ее.

Старостиху это известие страшно огорчило.

— Если бы я знала, что ты собираешься продать Графинюшку, — обратилась она к зятю, войдя в горницу, где он как раз садился с работниками обедать, — я была бы первой покупательницей.

И заплакала.

— А что такое? — резко спросил зять. — Разве вы не получаете, как положено, свое масло и молоко? Вашего содержания и на пятерых бы хватило. Из того, что я вам даю, вы могли бы добрую половину раздарить или продать. К чему вам еще и корова?

— Я не жалуюсь, мне всего довольно, — ответила вдова. — Корову я купила бы только потому, что ее любил покойный муж. Единственно в память о нем я бы кормила Графинюшку до самой ее смерти.

— А куда бы вы свою корову поставили? — с язвительной усмешкой прервал старостиху зять и положил на стол оловянную ложку. Он так старательно вылавливал из жидкой тюри куски хлеба, что остальным, если они надеялись еще хоть что-нибудь подцепить, приходилось поторапливаться.

Кровь прихлынула к бледному лицу вдовы. Впервые с тех пор, как старостиха узнала, что муж обречен, она выпрямилась и посмотрела зятю в лицо.

— Кажется, у нас достаточно просторные хлева, — ответила она с былой властностью в голосе. — Думаю, где стоят тридцать коров, без особого труда поместится и тридцать первая.

— Я не могу запретить вам держать корову, но хлева-то мои. И коли я обнаружу в них чужую скотину, переломаю ей ноги, чья бы она ни была. Уж если вам приспичило держать корову — что ж, покупайте, да привяжите ее вон там, напротив, возле соседской изгороди. По крайней мере всегда будет у вас на глазах. — Мельник с усмешкой показал теще в окно на соседский сад. Он был огорожен живой изгородью из крыжовника, который в этих краях называют виноградом.

Вдова побелела, как тот платок, что она держала в руке, и взглянула на дочь. Но Марьянка, по обыкновению, равнодушно смотрела куда-то в пространство и шуршала в кармане конфетами. Старостиха поглядела на работников — никто не осмелился поднять голос в защиту прежней хозяйки, хотя при ней были иные порядки, чем теперь. Все смущенно уставились в общую миску, будто внимательно пересчитывали кусочки хлеба, милостиво недоеденные новым хозяином.

Старостиха отвела взгляд от стола и посмотрела на припечье. Там сидели два соседа, пришедшие в гости к мельнику — как тут принято говорить, «на деревню». Оба курили. Один из них, почувствовав ее испытующий взор, принялся с усердием выколачивать трубку, второй растерянно искал около себя кисет, торчавший у него из кармана. Они слышали грубый ответ мельника, но не проронили ни слова. Между тем одного из них она нередко выручала, когда тому нечем было платить налоги, а другому доводилась кумой. Его детишки, приходившие колядовать, из года в год получали от нее яблоки и орехи в шелковых мешочках, а на пасху она дарила каждому по раскрашенному яйцу и серебряный талер.

В эту минуту старостихе показалось, что ее мужа похоронили во второй раз. Она обвела взглядом горницу, словно бы кого-то разыскивая. Искала она Антоша. Но его здесь не было — он пахал где-то на дальнем поле, туда ему и обед носили.

Больше вдова не произнесла ни слова. Но за свой одинокий стол не села. Посмотрела на него темным, грозным взглядом и, не притронувшись к еде, медленно вышла. Каждый из присутствовавших, однако, почувствовал, какой гнев клокочет в груди гордой женщины, каждый понял, что гнев этот не растает, как град по весне.

— Чего только не взбредет в голову этакой взбалмошной бабе, — прервал тягостное молчание мельник. — И без того попусту надрываешься, все уходит на ее содержание да на подати, только и заработаешь, что кусок хлеба. А она себе разгуливает целыми днями, будто дворянка, является на готовенькое, да еще недовольна. Право, лучше камни бить на мостовой, чем считаться хозяином в этой усадьбе.

— Не серчайте, сосед, — пытался успокоить его крестьянин, детям которого старостиха доводилась крестной матерью, — баба не баба, а ваша теща — женщина особая. Насколько я ее знаю, сама бы она никогда не потребовала, чтобы вы держали ее корову в хлеву задаром. Слишком она горда, чтобы просить о милости.

— Надо же напомнить ей, кто здесь теперь хозяин, — оправдывался мельник, — иначе она не уймется, все будет приказывать да распоряжаться. Вы поглядите вокруг, что получается с такими, как она, ежели их вовремя не осадить. Свары с хозяином, поклепы на него, а батраки и рады — развесят уши… Тут надо то, там не хватает другого, все должно идти по-ихнему. Только я этого терпеть не намерен, от собственного отца не потерпел! Есть у тебя свой угол и свой стол в горнице, наверху — своя каморка; что причитается — получишь в срок, все отдам, до последнего яйца, но уж и ты у меня нишкни.