Анфим показал попу на Стефана:
— Нашего боярина Кирилла сын. А другой-ти их — Валфромей… слыхал небось?
Стефан придержал коня прислушиваясь. Поп спрашивал:
— Валфромей? И что сей? Который Валфромей? не упомню… Погодь-ка, неуж тот самый?
— Евонный брат родный, он и есть!
— Он ли в утробе матерней верещал?
— Он! сам слыхал, Христом говорю. На Троицын день стояли, он криком как даст из брюха за Евангелем! Матка его, боярыня Мария, со страху-ти себя не чуяла. Потом ещё раз, за «Херувимской!» из нутра гласил! Тут уж все оробели. На силу её в притворе в разум вернули…
— Говорят яко глас трубный рыкал: «до коли!»
— Да брешут, блажил, как дитя блажит, но яристо, трикратно, как Бог свят!..
— И что сие?
— Неспроста, говорят. Может, что и будет…
— Божа знаменье, мните?
— А сам как смекаешь?
— Дива много творится. Вон в Боголюбове было тож, уродился малой с золотым челом: осьми лет любую порчу, любую напасть отваживал, беды не знали; а зиму пошли они в лес, так волки всех и порезали, а ему одному поклонилися. Теперь он у них за господаря волчего… да там, говорят, и литвой попахивает, одно изуверство творят, без жалости — мало что зарежут, так ещё разденут до нага, и до жон падки, на мёртвых сором творят…
— Упаси, Божа! О Валфромее не леть и помыслить сего!
— Там поглядим, что из него выклюется. Где он ныне-то?
— В дому у отца, поди. Да вон усадьба-ти ихняя, туда и идём ко двору, блаславиться отеческим, сам и узришь его.
— Неча мне соваться под всякий спрос, я уж напрямки, к родителеву брашну пущусь, подале от боярской милости. Вы уж сами ступайте…
Стефан выпрямился в седле.
— К нам, значит, — сказал себе, стеганул коня и поскакал, уже не оглядываясь на свадьбу.
Въехав на двор, Стефан спрыгнул с седла.
— Муса! примай Грачика!
Вышел хромой татарин, осклабясь на своего любимца. Муса служил дому их ещё при деде Стефана, сбежав из Орды от хана Тохты.
Под навесом амбара стоял десятник с холопом, щёлкал на счётах:
— К тому ж, три четверти кади ржи, по семи гривны кун… того скопом будет рублями полста пять гривен с добавком дванадесяти резаны…
— Касьян, отца видел?
Касьян повернулся к Стефану.
— На тереме, с гостем он.
Стефан поднялся на отцовскую половину, вошёл в горенку. За столом боярин Кирилл рассматривал листочки слюды; выбирал, относя на просвет к окну. Возле него человек некий в ферязи держал лоток со слюдой.
— Чешуйчата…
— Стрекозиное пёрышко, Кирила сударич, так и сквозит, ганзейский товар! Всё чисто наблюдать можно! Царевич Игнатий себе оба яруса застелил, и владыка тож…
Боярин посмотрел на свои окончины, сравнивая.
— Мои послепше, вроде, — сказал.
Заметил Стефана. Заметил его и гость, поклонился с улыбкой. Боярин отложил последний листок.
— Сочтёмся, беру сии.
— Того ровно полтретьядцать без одного, боярин.
— По осьми за четницу?
— По уговору.
Стефан делал знаки за спиной гостя.
— Добро. Погоди пока тут.
Боярин вышел в комнату. Стефан за ним, и тут же заговорил:
— К нам сватьба, Иванку ожанили, песошинского, Анфимова сродника, ряженые… там поп с ними Устинский, скоро будут!
Боярин Кирилл открыл ларец.
— А посажённым кто?
— Не знаю, тять, Анфим будто.
— Опять у дуба хороводились. В малой варнице почему желоба не сменили? — спросил, отсчитывая серебро. — Дождь был?
— Не было. Я не знаю, там дядя с Онисимом остался…
— Сам-то чего на сватьбу пялился, охота была?
Стефан не ответил.
— Ладно.
Ссыпал серебро в мешочек, поглядел на сына…
— Пойдём-ка, нужен будешь.
— Тять, а к Михал Авдеичу-то посылали?
— Послали.
Вернулись в горенку.
— Здесь всё, по уговору. Стефан, проводи гостя, там на заднем дворе повозка их, погляди, всё ли поклали княгине-то: солонины три бочки, бочаток мёду и туесы с морошкой, с черникой… остальное с обозом. И скажи Прокшичу, чтобы забрал слюду, и пусть возьмёт кузнеца, а он снимет мерки с окончин на новый терем. Ну, с Богом. Княгине нашей поклон земной от нас, негодных слуг княжих. Обоз заутра отправим, как урядилися, передай.
Гость ответил:
— Прощения просим, а желаем во всём Божьей милости, — поклонился, коснувшись пола.
Стефан проводил его до крыльца. Боярин прошёл через сени на гульбище, встал, глядя на свадьбу, приближавшуюся с просёлка…
— Гуси белы из-за гор, гуси белы к нам на двор, — пробурчал в бороду.
Уже долетало пение; сбегался народ с проулков… Постоял. Спустился на женскую половину. В комнате две приживалки раскатывали бисер, нанизывая нити. Вошёл с улыбкой, они тут же поднялись с лавки.
— Голубушки-трудницы наши. А чтой-то у вас так тихо, Василина? Али опять студенца хватанула?
— Ой, Господь, с тобой, батюшка! Я теперь одно парное разве что пью… смеху-то! — прыснула вспомнив о вчерашней оплошке.
— Сидят себе втихомолочку, не поют, не бают…
— Матушке занеможилось, к себе пошла.
— А, вот оно что.
Вошёл в опочивальню, нагнулся к боярыне.
— Маруся…
Она протянула руку.
— Спаси Боже, заглянул ко мне.
— Голова? Колесаиху позвать?
— Да не надо, я уж так прилегла… Печаль изболелася за него, за чадо наше неразумное… Сил нету боле.
— Варфоломей что ль?
— Что нам делать, отец? — отняла ладонь от лица, — мало, что грамоте не способный, ведь все чтут, все погодки его как горохом сыпят, он один неук, не слагаются у него слова из буквиц — сколь не бьёмся, а толку чуть, так ему ещё втемешилось голодом себя морить, за целый день ныне полситничка да квасу попил, еда ли? С поклонами с этими… я уж от Петруши знаю, всю ночь напролёт поклоны отбивает, это где видано? Все уродились не хуже других, родителям в радость, один он у нас…
