В дыму войны - [30]
Это был отважный прыжок в жуткую неизвестность.
Ставкой была жизнь.
Наступление провалилось на всем участке. Немцы перехитрили наших стратегов.
Пропустив головные и резервные цепи, они открыли заградительный артиллерийский огонь и отрезали наш фронт от тыла.
Это спутало все карты наших генералов, руководивших операцией, и предрешило исход прорыва немецкого фронта, на который возлагали такие огромные надежды.
Казачьи и кавалерийские части, предназначенные для прикрытия флангов и для преследования противника (что противник побежит, подразумевалось само собой), вовсе не были пущены в дело.
Кавалерия не успела выехать за нами в прорыв. Огневая завеса противника преградила путь.
Наша рота вернулась в исходное положение в составе пятидесяти человек, двести человек остались на поле боя. Табалюк как-то уцелел.
В других ротах потери примерно такие же.
Перебиты или ранены почти все младшие офицеры.
…Хорошо, что немцы не продолжили свою контратаку. Деморализация у нас полная.
Половина людей вернулась без шинелей, без снаряжения, без винтовок.
Вчера вечером кто-то вполголоса распевал в соседнем взводе:
Приезжал командир бригады. У него вследствие неудачного наступления разбушевалась астма.
Обходя роты – жалкое подобие рот – в сопровождении командира полка, он злобно размахивает руками перед носом каждого солдата и, задыхаясь, бросает в лицо измученных людей жесткие, обидные слова.
– Беглецы! Трусы!
Где винтовки? Где амуниция? Все побросали? Своя шкура дороже чести полка, дороже винтовки?
Под суд! Расстреляю в двадцать четыре часа! Присягу забыли!
Ни чести, ни совести, ни мужества!
И это императорская гвардия?!
Сволочи! Сукины!..
Хмуро молчат подавленные бранью стрелки.
Останавливается против отдельных солдат и распекает «персонально».
На участке двенадцатой роты триумфальное шествие бригадного наскочило на непредвиденный барьер.
Прапорщик Змиев, глядя в упор генералу, говорит:
– Ваше превосходительство! Люди не виноваты! Я один из немногих офицеров, которые шли в первой цепи наступающих колонн и вернулись обратно через огневую завесу. Стрелки не виноваты…
Серые, безучастные ко всему лица солдат зашевелились, офицеры, поднимаясь на носках, стараются прочесть в генеральских глазах полученное впечатление.
Командир полка что-то шепчет на ухо растерявшемуся от дерзости прапорщика генералу.
Прапорщик Змиев снова раскрывает рот, видимо, собираясь что-то сказать, но генерал обрывает его:
– Как смеете вы, прапорщик, меня учить?! Щенок! Мальчишка! Кадетик!
Фунт солдатской соли не съел, а лезет учить старых боевых генералов!
На гауптвахту! В двадцать четыре часа!
В остальные роты генерал после этого инцидента не зашел. Уехал разгневанный.
Перемирие.
Мягко трусит водяной пылью мелкий и назойливый дождь. Серые облака низко нависли над мокрой землей.
Свободно ходим в междуокопной зоне и подбираем тела убитых товарищей.
Раненые в ожидании перемирия больше суток пролежали без медицинской помощи, ругаясь и оглашая воздух раздирающими душу стонами.
К ним не смели подойти ни наши, ни немецкие санитары.
Хоронить убитых – тяжелая обязанность.
Хоронить тяжелее, чем идти в атаку на укрепленные позиции противника.
Ни смеха, ни шуток, ни вздохов, ни слез.
Работаем, как автоматы.
Могилы рыть не хочется, да и надобности в этом нет. Трупы сталкиваем в образовавшиеся от взрывов снарядов воронки и засыпаем слоем земли. Из воронки получается курган.
Так создавали курганы.
Курганы окрестили «братскими могилами».
На некоторых поставили наскоро сколоченные грубые деревянные кресты.
Кресты торчат сиротливо, как забытые, не к месту поставленные тычинки.
Когда зарывали последние трупы, молоденький, хрупкий как девушка прапорщик Хмара фальшиво что-то запел, по-театральному играя руками.
Все в тревожном недоумении подняли на него глаза. И в продолжении нескольких минут стояло застывшее молчание.
Не знали, что сказать, боялись открыть истину.
Прапорщик Хмара обвел нас остановившимся взглядом мертвых зеленых глаз.
Жутко оскалил белую прорезь сплошных зубов. Сел на свежий могильный холмик из коричневой земли и дробно затявкал по-собачьи голосом молодого гончара, впервые увидевшего лису.
– Мозга с копылков слетела! – сказал кто-то из солдат.
Твердо шагая, подошел незнакомый штабс-капитан.
Нагнулся к прапорщику Хмаре, взял его за бледно-желтую руку.
Что-то спросил. Потом рывком выпрямил стройное тело в песочном сукне и сухо распорядился:
– Санитар! Возьмите господина офицера в околодок. Живо!
Лежа на качающихся носилках, прапорщик Хмара рвет прихватившие его к полотну веревки и жалобно повизгивает как щенок.
Солдаты с побледневшими лицами провожают взглядом страшные носилки с живым трупом.
Засыпали последний курган. Смыли кровавые следы недавнего безумия. Идем обедать и пить чай, приготовленный поварами из ржавой болотной воды.
В последние годы почти все публикации, посвященные Максиму Горькому, касаются политических аспектов его биографии. Некоторые решения, принятые писателем в последние годы его жизни: поддержка сталинской культурной политики или оправдание лагерей, которые он считал местом исправления для преступников, – радикальным образом повлияли на оценку его творчества. Для того чтобы понять причины неоднозначных решений, принятых писателем в конце жизни, необходимо еще раз рассмотреть его политическую биографию – от первых революционных кружков и участия в революции 1905 года до создания Каприйской школы.
Книга «Школа штурмующих небо» — это документальный очерк о пятидесятилетнем пути Ейского военного училища. Ее страницы прежде всего посвящены младшему поколению воинов-авиаторов и всем тем, кто любит небо. В ней рассказывается о том, как военные летные кадры совершенствуют свое мастерство, готовятся с достоинством и честью защищать любимую Родину, завоевания Великого Октября.
Автор книги Герой Советского Союза, заслуженный мастер спорта СССР Евгений Николаевич Андреев рассказывает о рабочих буднях испытателей парашютов. Вместе с автором читатель «совершит» немало разнообразных прыжков с парашютом, не раз окажется в сложных ситуациях.
Из этой книги вы узнаете о главных событиях из жизни К. Э. Циолковского, о его юности и начале научной работы, о его преподавании в школе.
Со времен Макиавелли образ политика в сознании общества ассоциируется с лицемерием, жестокостью и беспринципностью в борьбе за власть и ее сохранение. Пример Вацлава Гавела доказывает, что авторитетным политиком способен быть человек иного типа – интеллектуал, проповедующий нравственное сопротивление злу и «жизнь в правде». Писатель и драматург, Гавел стал лидером бескровной революции, последним президентом Чехословакии и первым независимой Чехии. Следуя формуле своего героя «Нет жизни вне истории и истории вне жизни», Иван Беляев написал биографию Гавела, каждое событие в жизни которого вплетено в культурный и политический контекст всего XX столетия.
Автору этих воспоминаний пришлось многое пережить — ее отца, заместителя наркома пищевой промышленности, расстреляли в 1938-м, мать сослали, братья погибли на фронте… В 1978 году она встретилась с писателем Анатолием Рыбаковым. В книге рассказывается о том, как они вместе работали над его романами, как в течение 21 года издательства не решались опубликовать его «Детей Арбата», как приняли потом эту книгу во всем мире.