В двух шагах от вечности - [2]

«Ясно. Я тебе завидую… А вот я помню. Помню, как там, снаружи…»

«Ты забудешь».

«Надеюсь. Они нас выпустят?»

«И да, и нет, – она печально улыбнулась ему. – Мы уйдем из этого места. Но не целиком. Когда кто-то не может больше работать… у него забирают все полезное. А остальное добавляют в подкормку. Ты знаешь, что такое подкормка?»

Он помотал головой.

«Не говори больше, мне страшно», – взмолился он и задрожал как лист на ветру.

– А я все равно расскажу. Потому что ты должен знать, что бывает с теми, кто плохо работает… – она не хотела его пугать, а хотела помочь выжить, видя, как он беспомощен. – Шар летит! Позже.

«Фонарики» облетали территорию фабрики каждые несколько минут. Стоять без дела, тем более разговаривать в их присутствии было не просто нежелательно, а смертельно опасно.

Тогда она не успела рассказать… Но вскоре мальчик и сам узнал здешние правила. Он оказался совсем не таким уж беспомощным. Слабым, трусливым как крыса, но изворотливым как змея. И он получил ботинки за то, что поймал девочку лет восьми, которая пыталась перелезть через внутренний забор. Стащил ее за ноги и тут же закричал: «Сюда!». И один из шаров, появившихся из-за угла, тут же полетел в их сторону с тихим гудением…

Дура. За этим забором еще один, вдвое выше, с пиками из гвоздей и колючей проволокой поверху. Конечно, тот, кто умеет карабкаться как обезьяна, обмотав руки тряпками, мог бы попытать счастья… как сделал это тот сын рыбака примерно год или два назад. Он тогда так и повис на проволоке. Спустил его вниз уже шар, описав вокруг дугу и взмахнув чем-то в воздухе. Оказывается, у них были выдвигающиеся лезвия. Тело унесли двое мальчишек, шар летел следом. Никакие другие надсмотрщики, кроме шаров, без веских причин тут не появлялись.

Ляо узнал все сам, и это очень на него повлияло. Заставило барахтаться и отталкивать других локтями, чтобы подольше прожить самому.

Подкормкой питалось мясо. И в нее шла любая органика, которая могла быть переработана. Все знали, что некоторых уводят, и они никогда не возвращаются. Но вместо них всегда приводят новых. А стариков – да и просто взрослых- тут никогда не было.

«Но бывает и хуже, – говорила Сяомин одна из старших девочек, хотя старше четырнадцати тут никого не было. – Знаешь, что делают с детьми, которых забирают отсюда целыми? Лучше уж кусками».

Но она могла и врать. Все, что находилось за пределами этих стен, было окутано пеленой мифов. Свободу Сяомин слабо представляла и совсем не помнила. Казалось, вокруг всегда была только эта фабрика-ферма. Тут были огромные баки с лягушками, куда попадали уже взрослые особи. Квакушки… Девочка слышала, что так их зовут. Их там была тьма-тьмущая. И эти квакушки казались похожими на нее и других детей. Животные пытались сучить лапками и выбраться из бака, но их было так много, что они друг другу мешали. И даже забираясь другим на головы, они никогда не могли дотянуться до края, а тем более перелезть через него. Прыгать они тоже не умели, потому что были слишком жирные, со слабыми ногами.

Зал со сверчками был страшнее. Они стрекотали, прыгали, сталкивались. Иногда с хрустом пожирали умерших или слишком слабых. Они были раза в четыре крупнее обычных сверчков, их ноги по толщине почти не уступали клешням крабов (которых, кстати, тут тоже разводили). Большими гуртами, прямо живьем, всю эту биомассу отправляли на переработку в гигантские измельчители. Из лягушек готовили консервированные деликатесы, а насекомые шли для более простой и грубой дешевой пищи.

* * *

Бруски, похожие на больших гусениц, живые, дышащие, цветом от розового до темно-красного, ехали по конвейеру. В начале своего жизненного цикла они поднимались из чанов, где вырастали на подкормке, как огромные стебли спаржи. Стоило им дорасти до нужной высоты, как безжалостный нож срезал их, а механический захват аккуратно брал куски и клал на ленту-транспортер.

Вроде бы раньше аппарат сортировал куски сам, но потом сенсоры испортились – говорили, что от влажности, – и вдоль движущегося полотна поставили людей. Люди тоже справлялись, хотя и хуже.

Самые хорошие кусочки упаковывались целиком, живыми. Те, у которых были небольшие дефекты, становились вырезкой, когда нож отсекал от них лишнее, подпорченное. Блеклые, обветренные, старые или покусанные крысами, осклизлые куски «спаржи» отправлялись вместе с обрезками в шнек мясорубки и превращались в «мясной» фарш.

У конечного продукта будут разные называния – «мясо, идентичное натуральному», «гуманное мясо», «человечное мясо» и даже «живое мясо». Хотя, конечно, фабрику оно покидало уже неживым. Некоторые виды убивались током. Другие погибали в ходе шоковой заморозки. Что касается называний, – некоторые из детей умели читать и видели, как аппарат клеит ярлыки… или, скорее, наносит маркировку лазером поверх упаковки. Видели, как наполненный вагончик перевозит готовую продукцию по магнитным рельсам в другую часть фабрики. Самые старшие, успевшие пожить на воле, говорили, что это мясо ничем не хуже обычного. И, наверное, так оно и было. Остальным не с чем было сравнивать.

Еще в одном дальнем цеху были «счастливые животные». Они пугали Сяомин сильнее всего. Даже сильнее, чем шары. Они выглядели как обычные куры, индюки и свиньи, которых она тоже каким-то чудом помнила. Но двигались они как роботы, их застывшие глаза ничего не выражали. И ни одного звука не доносилось оттуда. «Зато им не больно», – говорил Ляо. «Чепуха. Даже насекомым и растениям больно», – возразила она тогда.