В движении вечном - [143]

— Думаешь, один тут таки делавы будешь?.. У нас тут тоже свои хипаки есть!

Молодость победила в итоге, и как казалось тогда — навсегда. Но… нынче моды другие, и где, где вы теперь «хипаки»?

Длинноволосая мода пришла в поселок, когда Игнат в восьмом был. Как и обычно, в то поколение поселковой юности первым «напустил на уши» здешний всегдашний зачинатель моды Генка-Артист, и тот час подхватили другие. И тотчас же старшие начали бой; с первых мгновений и все последующие годы каждый юный незримо чувствовал этот начатый бой непримиримый, холодную войну, постоянное давление старших. С самого начала было видно, что длинные волосы на ушах в представлении старших есть несомненный значок, есть очевидное, уже чисто внешнее доказательство этой самой желторотости юной, глупой: ага, мозгов, рассудка еще нет, ничего и придумать умнее не могут, как только волосы на уши напустить… Но ведь и молодость себя видит умнее, видит себя наверху, потому что оценки иные, оценки с грядущих высот и каждый отыщет в два счета, что и конкретно своим «старичкам» предъявить. Вот если ты умный, к примеру, тогда почему… в дурачках? Кто ты и что ты, и где твои башли, машины, дома?

Молодость смотрит повыше, потому как в руках ее время, и много, так много еще предстоит! А, значит, есть шанс сделать лучше, умнее, есть верный шанс превзойти далеко этих ныне таких деловых старичков. Молодость верит, и молодость знает — мы сделаем лучше, так было и будет, мы видим сути в делах поважнее, но только! — но только не в волосах.

Да, да, с самого начала этой вот моды Игнат чувствовал постоянное давление взрослой половины поселка. Косые взгляды случайные уличные, учительские в школе и дома, дома… И «беседы, беседы»… Начиналось всякий раз, опять же со взглядов, более пристальных, потом снова мать, как бы, между прочим:

— Вчера на собрании школьном… Кто в классе волосатик первейший?.. Горанский!.. Игнат, ну сколько, сколько можно твердить?

А дальше снова слова, вздохи, угрозы, и просьбы до слез.

И точно так у каждого дома, точно так каждый у себя дома был «волосатик первейший», и ребята назавтра, посмеиваясь, говорили об этом друг дружке. Казалось, старшие на все готовы, только достичь, словно это и впрямь казалось в их глазах чем-то в ряду наивысшем. Но… но все так и оставалось по-прежнему.

В университет Игнат тоже явился в числе самых заметных волосатиков. Здесь чисто внешне атмосфера предстала несколько иной, однако в большей степени именно чисто внешне. Учителей школьных и родителей рядом не было, что же касается преподавателей… Чувствовалось, чувствовалось однозначно по их взглядам да и на том же загадочном бессознательном уровне, что их мнение относительно нынешней «волосатой» моды вполне совпадает и с мнением поселковых старших, но говорить об этом напрямую здесь было не принято. Все-таки, студент это не школьник, студент в глазах старших есть человек вполне взрослый, пускай и на некоей первоначальной ступени, а указывать в лицо взрослому человеку на его прическу… Впрочем, людские взаимоотношения представляют из себя сферу весьма специфическую, когда можно ничего не говорить, но при этом очень много сделать, особенно если ощущаешь свое почти полное всевластие.

Так, в одной из доверительных бесед, описанных в предыдущей книге, тех, в которых Круглова Галина Петровна парадоксально «представала совершенно с другой стороны», она вдруг спросила очень вежливо, вкрадчиво, но как об обстоятельстве чрезвычайно важном:

— И вот что, давно хотела спросить. Когда… когда же вы, наконец, пострижетесь?

Понятное дело, здесь речь не идет о глубинной первичной причине. Глубинная, первичная причина его «избрания» таилась, конечно, в другом, и мы об этом много говорили в предыдущей книге. Но ведь любая реальная житейская основа не состоит из лишь единственно глобального фактора, она имеет прочность, устойчивость свою только вследствие наличия какого-то конкретного числа более мелких соединительных сопутствующих деталей.

— Когда же вы, наконец, пострижетесь? — спросила тогда вдруг очень вежливо, вкрадчиво Круглова, но спросила как об обстоятельстве чрезвычайно важном.

И мгновенно охватила значимость, и тут же явились как следствие мыслишки самые паникерские. Но даже тогда, скользя стремительно в пропасть, находясь, по сути, в критическом положении, Игнат устоял. Тем более просто это ему было сделать впоследствии, когда механик Валентин Дмитриевич добрейший, изумленный его прекрасным ответом — как же, после каникул сдает, считай, пересдача та самая! — уже выставив хорошую оценку, как бы в припадке деликатного любопытства спросил:

— А скажите-ка, молодой человек… И впрямь интересно! Когда, когда же вы, наконец, пострижетесь?

Тогда это было уже совсем просто пропустить мимо ушей. Сорвавшись вниз, но, уцепившись попутно за подвернувшийся тоненький кустик отчаянной хваткой, он, все-таки, выкарабкался, и жертвовать столь значимым в нынешней ситуации уже не имело никакого смысла. Не имело никакого смысла до сих пор, но вот незаметно подкатило время очередной сессии, время первого экзамена.

Время экзамена самому Гурову, экзамена, решавшего нынче в глазах Игната практически все. Ему, человеку крайне неуравновешенному, импульсивному, «дуалисту» отъявленному сейчас виделось просто необходимым добиться желаемого, заполучить прямо сходу победный кураж, отдачу соответствующую, завидный, вдохновляющий заряд. Теперь в глазах Игната представлялась важнейшей любая деталь, теперь необходимым виделось положить на алтарь будущей победы абсолютно все.