В долине тени - [2]

Теперь медсестра возвращается с тремя другими сестрами и свежей порцией проклятого питья. Они перепробовали все: от споров, в которых явно уступали, до настойчивых уговоров и принуждения.

Внезапно я решаю сбежать и даже достигаю двери комнаты, но надо мной берут верх и возвращают в кровать. Потом я прошу засунуть свой палец в дозу, чтобы самому убедиться, что это не виски. При этом я вижу в сестре лишь злобное коварство и, понюхав свой влажный палец, триумфально заявляю, что это виски.

Когда они говорят, что уже двенадцать часов, а я не даю им сейчас спать, я отвечаю, что им не обязательно стоять возле меня и вообще, какое это имеет отношение к моей несчастной душе.

Наконец они применяют силу и подносят стакан к моим стиснутым зубам. Про себя я молю о помощи в этот момент ужасной нужды. И вот! Блестящая мысль. Притворюсь, будто я мертв. Напрягаюсь и сдерживаю дыхание. (Не могу припомнить больших усилий, но впоследствии мне рассказывали, что имитация была чудесной. Тревога сестер возросла до того, что даже послали за доктором. Я смутно помню его приход, и прежде, чем я понял, где нахожусь, он вколол мне в руку то, что, как я считал, было виски.)

Я сижу в постели и смотрю на них, полон ненависти, потом ложусь на спину, опечаленный моим вынужденным отречением от веры, и рыдаю, рыдаю.

Я страдаю за свой грех. Сестра бьет меня в лопатку раскаленным докрасна кинжалом. (Это был какой-то жук, а у меня очень чувствительная кожа.) У меня все болит.

Внезапно я один на плоской пустынной равнине. Сижу спиной напротив каменных столбов громадных закрытых ворот, достающих до небес. Передо мной показывают картины на гигантском экране. (Теперь я плохо их помню, но показывали их долго, а изображения были ужасными. Под каждой картиной была подпись, сообщающая о теме следующей. У меня было ощущение, что это вовсе не картины, а настоящие события, которые показывали в момент, когда они происходили. Затем я отвечал на вопросы, которые задавал загадочный голос, и показ прекращался, но, хоть я и знал ответы, давать их было за пределами моей власти. Сразу же после неправильных ответов где-то позади звучал орган и врывался хор голосов с насмешливыми песенками, олицетворяющими правильные ответы, а издевки в их словах относились ко мне. До недавнего времени эти песенки изредка посещали меня, но теперь я рад сказать, что забыл и мелодии, и слова. Помню лишь, что у них был быстрый ритм, и они были мне незнакомы. Когда неприятные песни закончились, я впал в состояние самоосуждения, смешанного с ожиданием неминуемого, и оно было настолько мучительным, что я все еще вздрагиваю, думая о нем.)

На картине — войны, землетрясения, пылающие горы. Внизу слова: «Конец света». У меня видение бессчетного множества людей, в агонии припадающих на колени по другую сторону ворот. Многоголосый шепот разрастается до ужасного жалостливого вопля.

— Кто я, о Господи, что за бремя возложено на меня? Я ли страж этой несметной толпы? Я не могу ответить.

Даже когда я говорю об этом, дрожь сотрясает воздух, мираж катастрофы возникает перед глазами, гудит орган, и злой хор заводит свой мучительный припев.

Под этой картиной нет подписи.

Ужасная музыка смолкает, и отталкивающие сцены передо мной продолжаются в тишине. Затем все прекращается, и не остается ни света, ни темноты. Пустыня пропадает, ворот больше нет, бесчисленная толпа исчезает, словно утренняя роса, и вокруг меня не остается ничего.

Осознание этого пугает, мой мозг кружится вихрем, должно прийти облегчение, людская натура не может этого вынести. О, слава Богу. Я схожу с ума, но откуда-то исходит легкий презрительный смешок, и сатанинский голос говорит: «Снова продано!» Орган гудит, невидимый хор снова поет, и все картины начинают показывать сначала. На миг напряжение спадает, «Бог в своих небесах»[2], в конце концов, как вдруг, будто стальной лязг, Голос произносит вопрос, на который нельзя ответить. О, Боже, я должен… я скажу. Ответ… ответ…

— Который час, Расселл?

(Расселл был ночным санитаром, необходимость в присутствии которого станет читателю ясна к этому времени!)

— Половина пятого, сэр.

— Ладно, мне пора вставать, чтобы попасть на первый поезд в Глазго. Это вопрос жизни и смерти. Подайте, пожалуйста, мою одежду.

Расселл пытается успокоить меня обещаниями отпустить завтра и тому подобными. Но я все понимаю с беспощадной ясностью. В конце концов, оттого, что я могу разбудить весь дом, меня, завернутого в одеяла, несут в кресло у камина и ставят передо мной ширму.

— Вы не сядете на поезд раньше, чем в полседьмого, сэр.

— Простите, но поезд идет в 5:55, и я собираюсь попасть на него. Кстати, вы уверены, что сестры нет поблизости? Мне казалось, я видел ее за ширмой. Нет? Тогда дайте мне, пожалуйста, содовой и молока. А сигареты у вас есть?

Расселл, разумеется, сказал, что сигарет нет, после чего я, как он впоследствии мне рассказывал, начал проклинать его, его семью, предков и потомков вместе взятых. Я говорил с таким лицемерием и пристрастием в голосе, не останавливаясь целых полтора часа! За индейскую четкость моих угроз я считаю ответственным Редьярда Киплинга. Как бы то ни было, эти потуги меня истощили, и я покорно повиновался просьбе Расселла вернуться в постель, поскольку все равно опоздал на поезд.