В долине лотосов - [62]

Итак, закоренелый правый и новая кулачка незаконно сожительствовали за спиной революционных масс. Они чувствовали себя как двое юных любовников, не получивших согласия старших на брак и встречающихся украдкой; они порой дрожали от страха, но в то же время понимали, что каждое мгновение для них сейчас драгоценно. Находясь вместе, они обнимались и целовались как безумные. Долго сдерживаемые чувства, раз прорвавшись, обратились в пылкую страсть, для которой вечно не хватало времени. Им чудилось, что какая-то огромная рука может в любой момент разлучить их и они уже больше никогда не увидятся. Извращенное существование извращает и любовь, и неудивительно, что они старались наверстать упущенное. Они сознавали, что ведут себя рискованно, дерзко, что это грубый вызов их политическому и социальному положению, поэтому вечером никогда не зажигали огня. Они привыкли и, более того, полюбили жить в темноте. Ху Юйинь лежала на руке Цинь Шутяня, иногда в полусне называла его Гуйгуем, но тот не обижался и даже откликался, как будто действительно был ее мужем. Гуйгуй еще не умер, он жалел и ласкал свою жену; его душа переселилась в тело Цинь Шутяня. Цинь по-прежнему часто напевал свои любимые песни из «Посиделок». Этих песен было множество, но он все помнил и мог пропеть. Ху Юйинь восхищалась его памятью и отличным голосом.

– Ну что ты, – говорил Цинь Шутянь, – вот у тебя действительно прекрасный голос, точно звон нефрита! В тот год, когда я приехал к вам, ты так пела и так красиво выглядела, что я хотел взять тебя в ансамбль. Но ты уже в девятнадцать вышла замуж…

– Судьба есть судьба. Если уж печалиться, так оттого, что вы чужую свадьбу превратили в репетицию. Вот и сглазили нас с Гуйгуем…

– Ты снова плачешь?! Ох, это я виноват, все вспоминаю старое…

– Ничего, я не сержусь. Сама виновата – уродилась такой независимой и такой одинокой. Я не буду плакать. Спой лучше еще что-нибудь из «Посиделок»!

И Цинь Шутянь снова запел:

Моя любимая как облачко под солнцем -

Легка, сияет вся и золотится.

Пришлю за ней роскошный паланкин,

И свадьбу справим мы единорога с львицей.

Красивым стульям впору расписные лавки,

На цитру барабан глядит во все глаза,

Пред женихом с невестой вина сладкие,

Но в чару девичью вдруг падает слеза.

Моя любимая как облачко под солнцем,

Летящее свободно вслед за ветром.

Ху Юйинь подпевала ему, они пели очень тихо, чтобы соседи не услышали. Иногда они пели немного по-разному: Ху Юйинь – как в народе, а Цинь Шутянь – свой доработанный вариант. При этом они поглядывали друг на друга, даже толкались, однако ничего не исправляли. Кто сказал, что у них не было счастья, одно горе? Они вели себя как все влюбленные и упивались бесценной сладостью своей любви. Особенно часто они пели такую песню:

На белом свете есть сто дорог,

Не страшно идти по девяноста девяти,

Но сотая дорога – к смерти ведет.

Моя любимая, по ней не ходи!

Из риса сырого сварилась уж каша,

Из сосен зеленых уж сделали лодку.

За петуха отдадут – значит, нет доли краше,

За кобеля – значит, так суждено молодке,

Посватают столб – на плечи его и в дорогу,

Судьба предсказала: в реке дня рожденья

Сольются и чистый, и мутный потоки.

Я слезы твои осушу без сомненья,

Но грусти твоей не найду я истоки.

Жизнь, которую вели эти грешники, неудержимо разворачивалась, как бесконечный черный пояс. В конце весны, а может быть, и в начале лета, Ху Юйинь вдруг почувствовала недомогание: ее подташнивало, особенно от жирного, хотелось чего-нибудь солененького. Она стала доедать капусту и редьку, засоленные к зиме, но еще не понимала, в чем дело. Наконец она сообразила, что понесла, забеременела, и чуть не потеряла сознание. Она и боялась, и радовалась, и смеялась, и плакала. Столько лет ждала этого мгновения, уж и надеяться перестала, а счастье незаметно пришло само – пришло слишком поздно, вторгнувшись в беспросветную, жалкую жизнь, которая хуже смерти. Почему оно не явилось хоть немного раньше? Если бы она забеременела в то время, когда торговала с лотка, она уже родила бы трех или четырех малышей и просто не смогла бы построить этот новый дом. Ей пришлось бы кормить несколько лишних ртов; более того, как бедствующая, она даже получала бы пособие от государства. Да и Гуйгуй, если б был отцом, не окончил бы так страшно, поберег бы себя для детей! Когда-то слепой гадатель сказал, что ей и с детьми не повезет, но вот ребенок все же появляется, хотя и чересчур поздно, не ко времени. Так счастье это или несчастье? Она не знала толком, но всем сердцем чувствовала, что готова снести ради этого любые страдания, даже пожертвовать жизнью. Сколько грязи вылили люди на нее из-за того, что она не рожала! Да она и сама всегда считала, что рождение детей – важнейшее дело женщины. Еще с древности говорили, что «из трех видов непочитания родителей наихудший – не иметь потомства» [34].

Она не сразу сообщила о своей радости Цинь Шутяню. Это было слишком серьезно: надо сначала обрести полную уверенность, а уж потом говорить. Ху Юйинь испытывала все большую нежность к Циню, буквально льнула к нему, даже в не очень подходящие моменты. Часто она готовила ему что-нибудь вкусное, а сама есть почти не могла, как будто угощала желанного гостя. И в то же время Ху Юйинь, точно перед крупным религиозным праздником, испытывала потребность в самоочищении и перестала спать с Цинем. Он ничего не понимал и ходил словно в тумане. А она любила одна лежать на постели, ничем не прикрытая, и тихонько гладить себя руками по животу, нащупывая, где же это созревает новая маленькая жизнь… Она была счастлива, ее глаза переполнялись слезами радости, от которых она совершенно отвыкла после смерти Гуйгуя, и она думала: как хорошо, как интересно жить! Дура она, что прежде хотела умереть… Именно дура, а не «умная девочка», как поет Цинь Шутянь.