В дни войны: Семейная хроника - [86]

Катя сначала корила меня за мою несдержанность, — а потом начала смеяться, и мы долго стояли у порога нашей двери и не могли остановиться — все смеялись. Потом, обещав Кате, что буду теперь очень осторожна в разговорах, я пошла в дом.

Папа делался все мрачнее и все менее разговорчивым. Мама нам передала, что папа, предвидя немецкую катастрофу, считает, что нужно уезжать как можно скорее на Запад. Но уезжать — не на чем. Железные дороги не начали работать на Кавказе. Нам говорили, что железные дороги по европейской части России восстановлены и функционируют, вплоть до Ростова-на-Дону, а дальше — и к Сталинграду, и на Кавказ движение идет только на грузовиках и на аэропланах.

Партизаны взрывают железнодорожные пути, но немцы их быстро восстанавливают, и поток грузов, военного снаряжения не прерывается. Но даже в Ростове населению (гражданскому) не разрешено пользоваться железной дорогой, все используется только для нужд немецкой армии.

Как же уезжать, как спасаться, да еще с багажом. Зима суровая, снежная. Автомобили — только у немцев. В хозяйственном учреждении, в котором служила сестра, ее начальники обещали при отступлении забрать с собою служащих и их семейства. В отступлении немцы не сомневались и об этом не горевали: «Чем скорее будет отступление, тем скорее будем в Германии». Им было куда отступать — домой. А нам — в пугающую неизвестность. От своих — к чужим. Уехать с учреждением ремонта транспорта была наша единственная надежда. Шеф учреждения много раз торжественно обещал вывезти всех служащих, включая кухарок и прислугу учреждения, толстую молодую кривую Феклу. Папу именно это пугало и вызывало недоверие: «Не может отступающая армия связывать себя по рукам и ногам обязательством спасать русское население». Папа ничему не верил и ходил насупившись.

А в это время немцы готовились к празднованию своего Рождества 25-го декабря. В доме у Хальбшефеля готовились к празднику, украшали елку, пригласили всех служащих на торжественный вечер.

Начальник транспортного учреждения познакомился со своею будущей военной женой Ольгой очень необычно: он проходил по улице Ессентуков и в открытое окно услышал звуки рояля — прекрасное исполнение музыки Шуберта. Он замер, заслушался, а когда кончилась музыка, постучался в дверь и попросил разрешения познакомиться с исполнителем любимого им Шуберта. Увидел исполнителя — и влюбился. У шефа учреждения — прекрасного пианиста и очень спокойного тонкого человека была теперь «военная» жена Ольга, наша знакомая по ленинградской столовой, окончившая ленинградскую Консерваторию, очень интересная молодая дама. Каменская божилась, что она еврейка. Так или иначе, роман был серьезный, Ольга жила в доме Хальбшефеля и вся русская прислуга учреждения служила ей.

Ольга тоже подтверждала, что Хальбшефель никого не оставит. И мы верили ее чарам и нашей доброй судьбе.

Немцы ходили по городу праздничные и беспечные, с подарками, которые они носили своим дамам сердца. А мы, испуганные и неуверенные, ходили как неприкаянные. Каждый день к нам приходил Данилевич и подолгу совещался с папой. Старшая дочь обещала забрать семью со своим отступающим учреждением. Старых родителей и трех сестер. Доктор не знал на что решиться, очень нервничал и беспокоился о здоровье жены. Катя как-то внутренне замерла и не имела своего мнения, все твердила, что поступит так, как решит папочка. Ее две младшие сестры очень хотели уехать, но на всякий случай пока сложили свои немецкие реликвии — письма и фотографии в мешочек, чтоб закопать в мерзлую землю, если придется остаться. Сам Данилевич склонился к тому, чтобы остаться и не рисковать здоровьем жены и благополучием дочерей, и отчаянно пугался, когда на неофициальных встречах с преподавателями ленинградских институтов преподаватели-коммунисты папиного института (теперь опять переставшие быть испуганно-заискивающими и ставшие самоуверенными и демагогичными — ожившие «хозяева» нашей страны) стали уговаривать папу остаться: «Чего Вы волнуетесь, И. А., что обе Ваши дочери работали переводчиками, вон у Данилевича — четыре дочери-переводчицы, да и то он остается». Что было совершенно неправдой, но, очевидно, таков будет донос. Данилевич опять впадал в сомнение и шел к папе советоваться. Выступления и советы коммунистов укрепляли папино решение — отступать: «Донесут — и на нашей гибели сделают себе карьеру, а на клевете заработают прощение. Только бы успеть выскочить, пока Кавказ не отрезали!»

Все ленинградцы были в замешательстве, страхе, сомнениях. Мирная, такая временная, короткая «жизнь под немцами» заканчивалась. Нависла опять угроза войны, ее возвращения, со всеми ее тяготами, и теперь еще — с угрозой расправы! Передышка окончилась. Родители опять стали запаковывать вещи, готовясь к отъезду, который, как мы понимали получше немцев, может быть внезапным.

Сходили с Катей в институт, попросили вернуть нам наши документы. Милый наш армянский декан было очень взволнован всем происходящим, сказал, что если есть возможность отступать с немцами на Запад, обязательно отступайте: хуже чем здесь не будет: «Не теряйте возможности к отступлению».