В дни войны: Семейная хроника - [74]

Стало очень страшно. Начинается: чужие хозяева — чужие законы. Мы захвачены. И никто нас не защитит!

Ко мне подошла знакомая студентка-медичка — высокая, темноглазая, спокойная (мне она всегда очень нравилась), она была очень бледная, только по ее щекам медленно ползли слезы — она их не замечала, сказала мне: «Мы будем теперь вне закона», — и пошла прочь от толпы. Мне позднее рассказывала моя приятельница-еврейка, что когда всех евреев заставили надеть на одежду звезду Давида, они, молодые женщины, работали в саду немецкого учреждения. Моя приятельница догадалась снять звезду и спрятаться у друзей, пока карательные немецкие организации не уехали. И потом жила спокойно — никто ее больше не трогал. Среди работающих в саду была и так нравившаяся мне высокая студентка-медичка. Работающих охранял один немец, молодой. Моя знакомая медичка, владевшая немецким, часто с ним разговаривала. Они подружились и часто сидели вместе на скамеечке и оба плакали. Может, он ее и спас? Немцы не так боялись Гестапо во время войны, как мы наше НКВД — всегда!

Прошла мимо меня Бонч-Бруевич с очень расстроенным лицом, каким-то смятым и постаревшим, я слышала отрывок фразы: «Знала бы — ни за что не вызвалась бы!»

Подошла ко мне знакомая девушка — жительница Ессентуков Хая. Мы с нею в парке часто встречались, разговаривали, сидя на скамейке. Она тоже много читала, и с ней было хорошо говорить, такая она была разумная и приятная. И очень милая: со светло-голубыми глазами, прекрасными черными ресницами — длинными стрелками. Она очень походила на мою школьную подругу — милую Шулю (Суламифь Гутину). Хая мне тихо сказала: «Я ведь еврейка, что же мне делать?» Сказала с таким недоумением. Я ей так же тихо и испуганно сказала в ответ: «Ни за что не признавайтесь, говорите, что русская, не показывайте паспорт и утеряйте его. Вас никто не предаст, если будете молчать и перемените имя». Что я могла ей сказать, кроме импровизированного плана действий — ничего. Зимой, когда уже давно прошла волна арестов евреев, в парке я встретила милую Хаю. В зимней меховой шапочке, очень миловидная, она шла под руку с немецким офицериком, тоже молодым и тоже миловидным. Хая, издали приближаясь, смотрела на меня внимательно и пристально, не отрываясь. Я не знала ее теперешнего имени, а потому, подойдя к ней, просто обняла ее и поцеловала. А ее немецкому (чуть удивившемуся) спутнику сказала, что мы давнишние друзья и я рада и с ним познакомиться. Мы постояли, поговорили и разошлись, на прощание — еще раз обнялись.

По городу в середине сентября развесили приказ: все евреи должны зарегистрироваться, и нашить на верхнюю одежду звезду Давида; и выходить на работу каждый день — чистить немецкие учреждения. Евреев в Ессентуках почти не было. Среди ленинградцев — очень мало, но были.

Ленинградским студенткам иногда удавалось спастись — их в «живых институтах» выдавали за русских, и деканы, профессора убеждали их не регистрироваться евреями и помалкивать и «потерять паспорт».

С институтом доктора Данилевича приехали две сестры — обе докторши, обе очень старые, какие-то засохшие. Они обе преподавали в Педиатрическом институте. Они были еврейками, обе с длинными культивированными некрасивыми лицами. Когда началась регистрация евреев, принудительные работы, вывоз и гибель евреев, обе сестры находились на излечении в больнице. Обе долго и тяжко болели новой болезнью — от последствий голода. Когда же они выписались из больницы и узнали о судьбе, постигшей евреев, они решили кончить жизнь самоубийством. Их вовремя спасли друзья (не без участия Данилевича). Тогда обе сестры отправились в немецкую комендатуру и заявили немецкому коменданту, что они еврейки, хотят чтоб их арестовали и предали той же участи, что постигла других евреев. Комендант просил их идти домой, спокойно жить, не заявлять нигде, ни в каких учреждения, что они еврейки: «Вас никто больше не тронет — карательные отряды (выискивающие евреев) давно уехали и больше не вернутся. А мы этим вопросом не интересуемся. Прощайте и идите спокойно домой». Обе сестры продолжали жить очень замкнуто и печально, работали в местной больнице, их никто не трогал и они ни с кем не общались, только Данилевич к ним заходил — проверить, все ли у них в порядке!

По городу были расклеены объявления немецкой комендатуры — обращение ко всем, знающим немецкий язык, с просьбой поступить на службу в качестве переводчиков. Мне в голову даже не пришла мысль, что это может как-то касаться нас с сестрой. Мы никогда не служили, только учились. И свою будущую профессию и службу я рисовала себе только на медицинском поприще. Да и поступать на службу, да еще к немцам, казалось мне диким и страшным! И нелогичным по отношению к жизни прошедшей, привычной до сих пор. Но жизни привычной больше не существовало! Мы теперь должны были жить и работать среди таких же, как все, брошенных и завоеванных.

Мы попали, волею судеб, в другой мир — и в этом мире мы должны были существовать! Папа считал, что для сохранения семьи нужен заработок и что, служа, можно делать русское дело… Сестра тоже считала, что хорошо бы — попробовать: папиной более чем скромной заработной платы нам не хватало. Мама пока не высказывала своего мнения. Но через некоторое время, услышав, что многие ленинградцы поступили работать переводчиками, получают заработную плату, высказалась за поступление нас на службу. А папа даже торопил нас и на мои испуганные возражения коротко говорил: «Теперь ваша очередь знания применить на практике — вас так долго учили!»