В дни войны: Семейная хроника - [67]

К Ягудиным приехал с фронта, проездом, их кузен — политкомиссар в больших чинах, перетянутый ремнями. Папа пытался с ним поговорить, узнать о положении на фронте, чтоб, уяснив всю обстановку, решать, можно ли еще чего-то ждать или уходить (выводить институт, как папа выражался) и сколько длят этого у института еще есть времени. И хотя Ягудины, его родня, были связаны с институтом, казалось бы, по-человечески можно было бы обрисовать обстановку, но папа от него ничего, кроме общих лозунгов, не добился! Зато политкомиссар все время шептал Ягудиным что-то на ухо, даже если и вблизи никого не было. Очень было странно (и беспокойно) видеть их в столовой и в парке со склоненными друг к другу головами, с очень серьезными лицами, шепчущимися. О чем они шептались? Что кузен знал и сообщал только Ягудиным? Всех это очень тревожило. Но Ягудин (а мы, наша семья, с ними очень дружили) на папины и наши вопросы о том, что же ему сообщал об общем положении комиссар, только отмалчивался и ходил мрачный. Папа решил, что комиссар ему что-нибудь по еврейскому вопросу нашептывал и советовал, как нужно себя вести.

Почему Ягудины никому ничего не сказали? Почему не предупредили преподавателей-евреев, что им не следует оставаться? Почему не сказали хотя бы папе то, что они знали от комиссара, чтоб папа мог кому нужно дать правильный совет, чтоб мы с сестрой могли нашим знакомым еврейским студентам сказать: «Спасайся!» Непонятно и жестоко! Думали только о себе. Или комиссар запретил? Но когда он уехал, могли бы еще многих предупредить, не называя источника, из которого они узнали ужасные сведения. Все студентки, погибшие из-за молчания Ягудиных, на их совести! Когда я их вспоминаю, погибших еврейских студенток, я не могу забыть бледного замкнутого лица Ягудина, когда папа спрашивал его, что комиссар говорил о положении на фронте и что он советовал делать институту. Ягудин молчал! Даже своим не помог!

Папе же вскоре Ягудин сообщил, что он лично с женой будет уходить, если немцы будут приближаться, и стал укладывать вещи. Объяснил, он это тем, что не уверен в местном населении, что местное население будто бы враждебно к евреям. Что к нему в открытое окно (они жили на краю Ессентуков) заглядывают мальчишки и кричат грубости и удирают. Папа его успокаивал, что это — просто хулиганство, Ягудин отмалчивался, но о немцах не говорил ни слова, гонялся с палкой за мальчишками и молча укладывался. И ушли, никому не сказав ни единого слова, ни с кем не попрощавшись — даже привета никому не передали! Хозяйка сказала нам, когда мы с папой пришли их навестить, что они ушли налегке, ночью, оставив все запакованные вещи у нее, на сохранение. Ушли тайно. Наверное, в чемодане у хозяйки осталась книга «Фауст» по-немецки, которую мы вместе с Лией Ягудиной читали и разбирали. Я рада, что они ушли, хотя и жаль было потерять старшего друга. Я к Лие очень привязалась. Хозяйка сказала нам, что сдержит свое обещание и сохранит все вещи до возвращения Ягодиных. Какая хорошая женщина!

К папе в столовой стали подходить евреи-преподаватели и спрашивали совета — уходить или оставаться. Разве можно советовать? Папа считал и говорил, что, если есть силы и возможности, конечно, надо уходить. Но возможности для людей пожилых и семейств с маленькими детьми почти не существовало. Папа, как мог, успокаивал искавших совета: все-таки немцы культурный народ, европейцы — не звери же! Самое большее — ну, наденут желтую звезду Давида — этим, наверное, все и ограничится. Как все ошиблись!

Наша жестокая политика скрывать от населения все, что можно скрыть, привела к гибели многих тысяч ни в чем не виноватых людей.

Все страшнее новости с фронта. Теперь уже все знают, что Кавказ отрезан немецкими войсками. Немцы огромными силами идут на Сталинград. Мы, дома, себя уговариваем: Москву не взяли, Ленинград не взяли, если Сталинград не возьмут, то, считал папа и мы за ним, немцы покатятся обратно. Но сможем ли мы отсидеться на Кавказе? Папа считал, что для немцев спасение — дорваться до нефти около Баку и что они сделают все возможное, чтоб захватить Кавказ. Если мы не уйдем, через нас перекатится фронт и всех раздавит! Господи! Говорят, что Кавказ не оказывает сопротивления, советские войска отступают поспешно на юг, чтоб успеть пересечь Каспийское море.

Выздоравливающие раненые бурлят, пьют и очень опасны. Тяжелых раненых пытаются отправить по железной дороге на юг Кавказа. Но железная дорога далеко, перегружена — до нее не добраться! На улицах кучками стоят местные жители, передают новости и недружелюбно смотрят на нас, ленинградцев.

А ведь могли же нас вывезти из Ленинграда за Урал! И были бы мы сейчас далеко и вне опасности! Так нет же — не судьба, теперь мы застряли! Что-то будет? Наш хозяин, который очень часто хвастался, что он — красный партизан, сделался тихим и задумчивым. Спрашивал папу, как он думает, будут ли немцы арестовывать старых большевиков. Ну что папа может ответить, что он знает о немцах? Наш партизан разоткровенничался и сказал, что хочет своей собственной земли и казачьей воли: «Сколько лет в нищете и страхе!» Он, оказывается, не очень-то красный партизан, партизанство-то его тоже, видно, не настоящее. За несколько дней до прихода немцев, когда все коммунистические местные правители сбежали, наш красный партизан вымыл окна, постелил на столе белую скатерть, повесил в красный угол иконы в серебряных окладах и затеплил лампаду (где-то все это было припрятано). Сам же хозяин появился в чистой новой рубахе, на жене — новый платок, и вся она посвежевшая. Партизан, улыбаясь, заявил папе: «Пришел, наконец, советской власти — конец». Мечты о свободе многим поначалу слегка кружили головы.