В дни войны: Семейная хроника - [37]

От Садовой к цирку очень медленно двигались по снегу огромные сани, типа розвальней, только очень большого размера. На них были поставлены пять огромных бочек, наполненных водой. Вместо лошадей (которых давно съели) сани тянули женщины в платках и валенках. Они тащили сани за оглобли, густо облепив их, подталкивая с боков и даже сзади. И совершенно молча. Наверное, воду из Невы везли для госпиталя на Литейном….

ДОМ УЧЕНЫХ

В начале декабря (все еще продолжался темный 1941-й год!) меня отправили в Дом ученых за плавленым сыром. Куски сыра были зеленовато-серые, упругие, как оконная замазка, с большим количеством зернышек тмина; сыром совсем не пахло, только тмином. Ведал распределением сыра ученым крепкий «дядька», сидевший в холодной прелестной комнате у черной буржуйки. На письменном столе красного дерева, придвинутом к горячей печурке, были навалены грудой бумага, списки ученых и стопки коробок. В коробках лежали пакеты с зеленым сыром — его давали без карточек ученым за заслуги, для их «подкорма». Дядька довольно любезно протянул мне пакет с сыром, велел передать привет Ивану Алексеевичу, т. е. папе, и сказал, что он будет в Финансово-экономическом институте защищать кандидатскую диссертацию (ему даже зеленый сыр не поможет!), и отметил в списке, найдя папину фамилию, большой «галочкой», что папе спасительный сыр выдан.

Как до войны было тепло, красиво и уютно в Доме ученых, как много семейств старых петербуржцев собиралось зимними вечерами на концерты, всегда неформальные, почти семейные. Выступали прекрасные актеры, знаменитые певцы. Они приходили сюда как будто не показывать свое искусство, всегда особенное, а отдохнуть и поделиться своими талантами — и милая аудитория их принимала, понимала, ценила и как бы обнимала своею благодарностью.

Мы с Аликом Нечаевым иногда ходили в Дом ученых на концерты. Здесь я впервые услышала на маленькой сцене маленького зальца, поблескивающего тусклыми золотыми барельефами растений у потолка, с изящными пилястрами, декламацию актера старой школы Юрьева. Он читал монолог Гамлета. Сначала показалось странным видеть такого большого грузного Гамлета, но впечатление сразу менялось при первом звуке. Юрьев обладал таким благородным музыкальным голосом, наполнявшим весь зал, с тончайшими оттенками, с такой глубиной (это был великий артист), что я перестала замечать его возраст и не удивлялась больше тому; что он так неимоверно размахивает и трепещет руками; руки его с большими живыми пальцами — как крылья, то взлетали вверх, то опускались в печали, и голос Гамлета звучал из другого, далекого мира. И старый породистый Юрьев превратился в принца датского — молодого, стройного, задумчивого и несчастного…

А теперь во дворце было так мертво, холодно; казалось, что камины никогда больше не запылают и особенная петербуржская, душистая приветливая толпа милых людей никогда больше не заполнит этих холодных комнат — все прелестные теплые люди превратились в лед…

Встретила в Доме Иришу Пунину. Она тоже пришла за сыром и стояла тихо в сторонке с грустным бледным личиком; ее чуть раскосые глаза придавали лицу неизъяснимую прелесть. Ириша училась в тетиной школе, в нашем классе, но очень рано, еще в девятом классе вышла замуж и перешла в школу для взрослых, как раз когда мы с сестрой перешли в тетину школу, и мне не удалось с ней сблизиться, а она мне очень тогда нравилась — серьезностью, умом и мягкостью. Спросила Иришу о ее дочке — Ане. Как тяжко во время голода видеть детские голодные глазки.

Ириша была исключительно одаренной математичкой. В школе ей прочили великие успехи в этой области. Но после войны ее имя стало появляться в печати совсем в другой области — она сделалась ученым-филологом. Очевидно, не без влияния своего отца и Анны Андреевны Ахматовой. После смерти своего отца, известного искусствоведа Николая Николаевича Пунина (я слышала в Эрмитаже несколько его блестящих лекций), она до самой кончины Анны Андреевны была ее близким другом, а дочь Ириши — Аня, девятнадцатилетней девочкой сопровождала Анну Ахматову в теплую южную Италию, когда Анна Ахматова была награждена высоким итальянским орденом за поэзию.

В книге Лидии Чуковской об Ахматовой есть фотография похорон Ахматовой — «Златоустой Анны Всея Руси» — снежной зимой, на кладбище. Над открытым гробом склонился ее сын — Лев Николаевич Гумилев, а рядом такая печальная, как промерзшая, Ириша, так мало изменившаяся, похожая на ту, что стояла тихо в Доме ученых, как будто ее все еще не отпустила блокадная зима и русская беда… Я спросила Иришу, когда мы давно возвращались вместе из школы около Звенигородской улицы (она жила рядом, во флигеле Шереметевского дворца — со входом с Литейного, и квартира их выходила окнами в сад, в котором мы играли детьми под старыми кленами с корявыми ветвями и шишками на коре, воспетыми Ахматовой в «Поэме без героя»), зная, что Ахматова живет в их квартире, пишет ли А. А. и как она выглядит. Ириша сказала — нет, не пишет — и все курит, в комнате такой дым стоит, что «ничего не видно». Это так не вязалось с поэтическим образом прекрасной Ахматовой! Наверное, Ириша не хотела моих вопросов о трудной, трагической жизни самой ясной, самой мудрой, самой величественной русской поэтессы. Пунины ее понимали и берегли. Осенью 1949 года Николая Николаевича Пунина, пережившего блокаду и едва только не погибшего, арестовали. Н. Н. вскоре после ареста погиб…