В дни войны: Семейная хроника - [22]

Из сливочного масла, которое мы покупали до гибели Бадаевских складов (потом оно вскоре исчезло из магазинов), мама должна была создавать «запас жиров». Из всех кусочков, которые мы покупали и приносили домой, возвращаясь из института, в портфеле, чтоб дворник не заподозрил нас в делании запасов и не донес бы на нас, мама, перетапливая их в кастрюльке, делала русское или топленое зернистое масло, которое может долго храниться и не горкнуть. Пока не опустели полки всех продуктовых магазинов мама при нашем усердии натопила полкастрюли (средней величины) масла. Кастрюля хранилась в холодной кладовке вместе с помидорным соком. Папа заглядывал в кастрюльку и вздыхал: «Эх, маловато — не успели», но, призакрыв глаза, втягивал в себя запах масла и говорил, что один запах уже насыщает!

Делание продуктовых запасов очень быстро кончилось само собою: нечего было больше покупать, Только у Елисеева на полках — зеленые кофейные зерна. Мы купили два кило зеленых зерен (по огромной цене — 30 рублей кило), и потом, когда начали серьезно голодать, пытались их варить, размачивать и потом просто подрумянивать на буржуйке, молоть на ручной меленке и варить жидкий, но горячий кофе и пить его медленно без сахара и без молока, растягивая удовольствие.

По карточкам полагалась крошечная порция крупы, щепотка сахара, но и это нужно было искать и выстаивать длинные очереди.

Наши запасы на поверку оказались очень мизерными. Мы поздно спохватились, да и наши институты и занятия продолжали занимать первое место в жизни. А папа был на полуказарменном положении и, когда бывал дома, то продолжал писать в теплой кухне на кончике стола, проверял чьи-то диссертации и т. д. И хотя папа с начала блокады все время твердил, что нужно покупать «муку, муку» и «жиры, жиры», и «сахар, сахар» и что «тогда мы выживем», но его маленькая армия из двух человек — мама не в счет, — не сумела создать «продуктовых запасов». Вплоть до самой эвакуации из Ленинграда папа часто, иногда мечтательно, иногда сердито говорил о мешке картошки: «Будет мешок картошки — тогда выживем». Этот мешок картошки сделался у папы постепенно идеей-фикс. О нем он говорил всегда, когда обсуждался «продуктовый вопрос». Я даже во сне видела эту мешковину с большими землистыми картофелинами, и я ее тащила домой, но не для того, чтоб съесть, а для того, чтоб обрадовать и успокоить папу. Но так у нас и не было этого мешка картошки никогда. Хорошо, что папа был занят в институте: он с головой ушел, как всегда, в работу после недели, прошедшей с начала войны, когда вся жизнь еще не перешла на темп военной жизни. Теперь же, к очередной преподавательской деятельности, к выпускным экзаменам прибавились разные дежурства в институте, от которых не освобождали никого, даже профессоров. Папа раньше нас начал делаться дистрофиком и голодать, но он никогда не имел времени — по свойству своего интеллекта — отдаться мыслям об еде, голоде.

Вторым папиным «планом по выживанию» был план создания «обменного фонда». Папа хорошо помнил, что после революции, когда города голодали и хозяйство страны находилось в состоянии разрухи, в окрестных деревнях, особенно более далеко расположенных, можно было менять некоторые товары на продукты. Наш «обменный фонд» должен был быть образован из трех типов товаров, которые можно было еще покупать в сентябре-октябре на деньги. 1) Табак. Лучше — крепкая махорка, в пачках (можно и папиросы, но как «фонд» они были менее «надежны»). Табаком мы запаслись довольно основательно. Табак покупала я, в киосках, по дороге из института, старалась не пропустить ни одного. В одном киоске продавец грустно мне улыбнулся: «Что, закурили, барышня?» 2) Мыло. Серое, хозяйственное, и туалетное. Мы накупили его целый чемодан. Мыло нам не пригодилось как фонд — только для собственного употребления и для подарков друзьям. 3) Обувь. Крепкие лыжные сапоги. Вечные, как выражался папа, считая, что всякий деревенский житель будет «с руками отрывать» эти «вечные сапоги» и осыпать нас продуктами. В действительности же мы поменяли на продукты во время эвакуации всего одну пару. Остальные (мы купили десять пар) мы таскали с собою и где-то потеряли на дорогах войны. Помню, только несколько пар подарили друзьям…

«Сооружение обменного фонда» внесло, безусловно, элемент борьбы за жизнь и мне, скорее, нравилось. Но поначалу привыкнуть покупать запасы было трудно. Помню, в начале войны, еще до того, как была разработана вся система создания «фонда», папа пришел после лекции домой, возбужденный, и крикнул мне: «Скорее бери кастрюлю и бидон и бежим — на углу Литейного и Невского пиво дают!» Мне тогда, в те ранние времена, это казалось почти позором — выйти на улицу с бидоном, как чухонка, но папа торопил, не хотел слышать возражения, только твердил: «Скорее, скорее!» Мама к ручкам кастрюли привязала веревочку, папа схватил бидон, и мы побежали вниз по лестнице на улицу. Казалось, все прохожие смотрели только на меня и на кастрюлю! И правда — смотрели. И стали подбегать к нам и тревожно спрашивать: «Где и что дают?» Мой нелепый страх и стыд прошел, ушло с ними и защищенное детство. Я стала равноправным членом военной семьи, в блокадном городе и, как выражался папа, «добытчиком», хотя в этом смысле папа ошибся: много пришлось нести на плечах во время войны и в послевоенное время, иногда поступки были почти непосильные, почти героические, но движущей силой этих поступков была не жажда выжить, и «добытчиком» я не сделалась за всю свою жизнь — никогда.