В дни войны: Семейная хроника - [166]

Когда мы папе рассказывали об Отряхине, о том, что M.G. начинает против нас готовить что-то опасное для нас, папа отмахивался, говорил, что мы все преувеличиваем, и продолжал спокойно писать и заниматься за своим столом: «Все это ваши необоснованные страхи». Мы решили с сестрой приготовиться к катастрофе. Первое — приготовить документы — временные паспорта, где не было бы сказано, что мы родом из Советского Союза. У меня был такой знакомый русский человек, с которым я много раз разговаривала о нашей русской судьбе, и мы друг друга прекрасно понимали. Это был средних лет человек из Сов. Союза, работающий механиком в американском гараже по ремонту автомобилей. Он был инженером в Сов. Союзе и жил со своим тринадцатилетним сыном в маленьком домике у хозяйки, в лесу, вблизи города. Он-то и предложил мне изготовить всей нашей семье фальшивые документы, из которых бы явствовало, что мы рождены где угодно, но не в границах Сов. Союза. И он показал мне свой и сына документ, что они — жители Литвы. За изготовление документов он денег не брал, но взял с меня обещание, что я обязательно сообщу ему, когда нужно будет бежать из города, что он свою и сына судьбу вручает в мои руки, и я должна все время следить за Отряхиным, Карловым, и когда почувствую, что пора спасаться, я ему дам знак — приеду или прибегу в гараж и скажу одно лишь слово «пора», и они с сыном снимутся с места и немедленно уйдут. И мы друг друга не подвели: накануне катастрофы он передал мне документы, а я — на другой день, узнав о приготовленной нам судьбе и судьбе всех русских в городе, вскочила на велосипед и примчалась к нему в гараж и сказала это заветное слово «пора», а они через несколько минут, взяв приготовленные ими заранее рюкзаки и не заходя домой, ушли из города в неизвестном направлении. Я уверена, что они с сыном спаслись: у него были хорошие документы, доброе разумное сердце и золотые руки…

У меня постепенно образовался очень большой круг друзей среди русских девушек, бывших остовок. Сестра избегала новых знакомств, а я очень близко со многими познакомилась и подружилась. Часто, после службы, они звали меня к себе, и я на велосипеде (это был велосипед, принадлежавший бюро, покрашенный в зеленый защитный цвет, но т. к. им никто никогда не пользовался, О'К. разрешил мне на нем ездить и держать его дома) ехала к ним на длинные «посиделки». Мне с ними было очень хорошо и приятно, они со мною были очень откровенны: их всех беспокоил вопрос о возвращении на родину. И об этом они со мной говорили: мы все каждый вечер взвешивали, обдумывали; все высказывали свои желания, сомнения, страхи. Вопрос острый, болезненный — решалась вся дальнейшая жизнь: возвращаться ли домой и что будет с ними там? Или оставаться — и что будет с ними здесь? Все эти милые девушки прекрасно понимали, что им очень трудно будет доказать свою невиновность: они — с точки зрения «Родины», конечно, предатели — во время войны работали в промышленности Германии, своими руками помогали врагу. Не взрывали завод, не отказывались работать, никого не убивали, а работали несколько лет для немецкого врага, укрепления его, а следовательно, против своих. Так думали все, понимая, что в этом их будут обвинять. А то, что Советская Армия их не защитила, отступила, оставив их на произвол судьбы, на «милость победителя», милость, которой не случилось, этого факта они не рискнут коснуться — это выглядело бы критикой Советской Армии, советской власти, т. е. опять предательством… Оставаться же в Германии, без достаточного знания языка, без специальности, даже без законченного среднего образования у многих — страшно! Но большинство моих новых друзей считали, что возвращаться более страшно, и душевно метались и мучались. И каждой приходилось решать свою судьбу самой, хотя, казалось, они пытались решить этот вопрос сообща. Несколько более счастливых вышли замуж за украинцев из западных областей — территорий, никогда не принадлежавших Сов. Союзу, даже во время набега 1939-го года, тоже бывших рабочих из их лагеря. Несколько человек вышли замуж за французов, бельгийцев, работавших недалеко от Б.-Н., и теперь ждали отъезда с мужьями в их страну и, как они рассказывали мне, с большим беспокойством, что они будут делать в чужой семье. И они, эти молодые русские жены иностранных мужей, меня поддерживали при размышлениях о выборе судьбы: возвращаться нельзя! Как бы ни была жизнь на чужбине трудна — к ней можно привыкнуть. Хоть и на чужбине, но жизнь будет сохранена, жизнь будет — жизнью. На «Родине» же почти наверняка попадешь в мясорубку и, если не погибнешь сразу, если не попадешь в Сибирь на многие годы (и выживешь в Сибири), останешься навсегда с клеймом предателя. И это клеймо останется во всех документах — навсегда, ничем несмываемое — пока не рухнет режим! И это — не жизнь. Я им советовала уходить. И уходить — немедленно из лагеря, где они сидят как в ловушке, и делаться просто беженцами, хотя это и очень трудно.

Они просили меня сообщать им все, что я буду знать о приближении репатриации. А пока они будут «думать». Я регулярно сообщала им о деятельности Отряхина, Карлова и его немецкой секретарши.