В дни войны: Семейная хроника - [121]

А Германию все бомбят и бомбят англичане. С 4-го марта 1944 (пока мы паковали свои вещи) Берлин начали бомбить и американцы. С марта 1944 г. Германию стали бомбить непрерывно, день и ночь. Днем бомбили американцы, ночью — англичане. Союзники бомбили Германию и раньше, в 1943 г., но не было непрерывности и тяжести налетов, какие начались с марта 1944 года.

За четыре дня до нашего отъезда из Львова 15 марта 1944 г. генерал Дитмар (официальный военный радиокомментатор) сообщил, что дела на Востоке выглядят плохо. Начался «период грязи» (когда весь немецкий транспорт, не рассчитанный на немощеные дороги, вязнет в глубокой русской грязи). Сказал, что следует ожидать «больших отступлений».

В апреле Берлин оставили в покое, не бомбили, как будто собирали новые силы для новых налетов…

Наступил последний день нашей жизни в уютном Львове. Вещи еще утром были отправлены (под папиным и сестры наблюдением) на вокзал и погружены в багажный вагон поезда, который должен был вести нас во второй половине дня в Берлин. Мама очень неохотно разрешила мне пойти завтракать к Винницким, чтобы попрощаться с ними и всеми друзьями. И от них я должна была ехать прямо на вокзал. Был торжественный и грустный завтрак. Пришли близкие и далекие друзья. Все, кого я встречала у Винницких. Мы все были уверены, что больше никогда не увидимся. Но я не предполагала, что даже письменная связь в этот день со всеми ними порвется навсегда.

На вокзал провожать меня поехал Шура. В санях, запряженных парой лошадок. Утром шел снег, и день выглядел зимним, белым, чистым. Но когда мы ехали после завтрака по улицам Львова, на вокзал, снег на дорогах частично стаял и полозья саней страшно скрежетали по мостовой и тормозили движение; хотя кучер покрикивал на лошадей и размахивал кнутом, мы двигались медленно, и я начала беспокоиться, что могу опоздать к поезду. Милая идея Шуры проехать в последний раз по зимнему Львову на скользящих санях, чтоб я «навсегда запомнила нашу последнюю встречу», явно не получалась, мне было жаль Шуру, но я думала о том, чтоб берлинский поезд не ушел без меня, а скрежет полозьев вызывал головную боль. Мне всегда было жаль усилий Шуры устроить все красиво, приятно: на меня его усилия действовали всегда одинаково — я начинала торопиться домой. И до последней минуты нашей последней встречи я опять торопилась — теперь в Берлин.

Когда я нашла вагон и купе, все наше семейство уже разместилось и все были спокойны. В купе кроме нашей семьи были еще два штатских человека. Один оказался нашим знакомым, шапочным, по Львову, его звали Меербах. По-моему, он был еще призывного возраста, но почему-то не в армии и занимался «для армии» — коммерцией. И сейчас он ехал в Берлин по каким-то торговым делам. Он даже как-то предлагал мне службу в его фирме, а сейчас спросил, не хочу ли я поехать из Берлина с его фирмой в Италию: «В Италии можно выгодно купить соль и перепродать ее в Германии еще более выгодно!» В прекрасную солнечную Италию — за солью! Мы над ним посмеялись — и больше он никого из нас за солью не звал. Медленно выехали с вокзала и поехали опять — на запад. Мы смотрели на пробегающие мимо деревни, леса, города. Вся земля еще была покрыта снегом. Но не так густо, как у нас зимою, когда все деревни — в сугробах. Поезд едет очень быстро, только искры из трубы паровоза проносятся мимо окон. Мелькают небольшие станции, все — неразрушенные. Так, незаметно, приехали к границе с Германией. Поезд остановился. Все было очень буднично. Прошел по вагону кондуктор, просил очень вежливо, открывая дверь в купе, приготовить документы для проверки.

Поезд стоял все время, пока проверяли документы у пассажиров. В каждое купе входил военный пограничных войск, у двери стоял — второй. Очень быстро и внимательно (и очень деловито и холодно) просматривал бумаги, задавал несколько вопросов, вроде: «Возвращаетесь ли вы обратно? Как долго будете жить в Германии?» и т. п. И сказав: «Спасибо. Доброго пути», — уходил из купе.

Наш сосед Меербах зевнул, рассовывая свои документы по карманам: «Ну, теперь до самого Берлина можно спать!», сдвинул шляпу на нос и скрестил руки на груди.

Мы затихли, мало говорили: наша невероятная судьба привела нас в Польшу, а теперь — в Германию.

Поезд дернулся и поехал. Стук колес, искры от паровоза все также проносились мимо окна вагона — как будто и ничего не случилось, как будто мы едем на дачу… Все было таким обычным. Потрясение было только внутри нас — и потому оно было особенно сильным, не разделенным с другими. Папа только растроганно и неуверенно сказал шепотом: «Ну вот, ребятки, мы и уехали, — теперь будем жить в Германии…» Подумала: все, что знала и любила, все осталось за чертой — и больше никогда не будет…

Берлин

Глава первая

ГЕРМАНИЯ, АПРЕЛЬ 1944 ГОДА

Мы из окна вагона смотрели на Германию. Она выглядела совсем иначе, чем Польша: все, что проходило перед глазами, сделалось более сильным, более крупным, как будто изменился масштаб всего, что мы видели. Города большие, с большими пригородами, не было игрушечности, прелести, вычищенности Польши. Чувствовалось, что Германия — серьезная большая страна. И деревни были большие с каменными домами под черепичными крышами, окруженные садами с деревьями. И очень большие, часто каменные, коровники — для большого количества коров. Это было только очень поверхностное впечатление из окна быстро идущего поезда. Но это впечатление было совершенно определенное — большой сильной страны. И здесь на вокзалах — не разрушенных — такие же плакаты, несколько обветренные, полулинялые от времени, но с уверенностью утверждающие, что: «Räder müssen rollen für den Zug!» («Колеса должны крутиться для победы»). Как-то неловко было даже читать такие плакаты, а снять тоже нельзя.