В дни войны: Семейная хроника - [116]

Вдруг в ворота, закрытые на ночь, раздался громкий стук и крик. Стучали громко, грубо, на всю сонную улицу. Из окна было не видно, кто стучит, но сердце ушло в пятки, стало жарко от страха. Ворвался в комнату папа: «Полиция — скорей разбирай и прячь кровать в кухне!» Мы бросились с мамой растаскивать кровать, а Мишу поставили на темной площадке черной лестницы. Бедный Миша! Что он чувствовал — и за себя, и за нас!

Папа опять потерял голову и с голосом, полным гнева, очень меня обругал. Я была совершенно убита его злостью по отношению ко мне и этой вспышкой, всю жизнь папа со мой был только ласков.

Удары в ворота прекратились, очевидно, это был всего-навсего замешкавшийся пьяница, торопившийся после полицейского часа домой.

Все мы понемногу успокоились, хотя мне было и горько, и тоскливо. Миша, совершенно измученный, молча опять улегся на свою кровать, снова собранную мамой и мною на кухне. Мы все разошлись по комнатам, и в квартире все затихло.

Рано утром, покормив Мишу, пошла посмотреть, нет ли чего-нибудь необычного и подозрительного на улице. Все выглядело спокойным.

Утро было солнечным, приветливым. Никакого признака тревоги, нигде никакой полиции. Жители Львова в летних легких одеждах торопились на службу, на базар — жизнь текла, как обычно. Вернулась к Мише, и мы вместе вышли на улицу. Я взяла его под руку, и с «выражением беспечным и веселым» мы пошли через город. За оперным театром Миша сел в трамвай, идущий в нужном ему направлении. Обещал сообщить мне, когда он будет в безопасности. И уехал. Когда он смотрел на меня через стекло трамвайного окна, он уже не выглядел таким страшным, как вчера: он отдохнул немного и появилась у него надежда на жизнь.

Бедный его молодой друг с робкими мягкими глазами, бедный мальчик. И несчастные его родители…

Домой я шла пешком легкой походкой, как огромная ноша свалилась с плеч. Меня с начала войны очень занимал и тревожил вопрос об умении во время неожиданных и тяжелых испытаний находить правильное (и благородное) решение. Даже если это решение грозит тебе неминуемой смертью.

Теперь, после отъезда Миши, на меня снизошел покой — я прошла первое испытание, с этих пор я успокоилась на всю жизнь и больше не задавала себе «трудных» вопросов, а действовала, не задумываясь, спокойно и правильно во многих дальнейших трудностях, к сожалению, ниспосланных мне.

В этот вечер, после отъезда Миши, меня забрали к себе Винницкие. Они уже все знали о неудаче и трагедии предыдущего дня. И о Мише. И молодом его друге. Знали также, что все, оставшиеся в живых, встретились в условленном месте — и их, очевидно, уже переправили в более отдаленную часть страны. Пока они были в безопасности. Слава Богу! «Новые партизаны!» просили передать мне благодарность и за Мишу, и за то, что связала его со всеми остальными.

Винницкие, всегда ласковые, были в этот вечер особенно милыми, внимательными — не хотели отпускать меня домой: им все казалось, что они недостаточно проявили нежности ко мне. С ними мне было хорошо!

Через две недели я получила от Миши письмо. Еще с территории Польши. Все живы и здоровы на этот раз. В письме была странная фраза: «За тобою будут следить и тебя будут оберегать», испугавшая и обеспокоившая меня. Уж лучше бы никто за мною не следил и не оберегал бы меня. Просто бы забыли обо мне.

Но потом я решила, что Винницким дан наказ меня беречь — и успокоилась. Много-много лет спустя, когда мы жили в Америке, наш Сашенька пошел в первый класс школы, тетя Маня написала мне, что к ней вскоре после войны приходил на ее ленинградскую квартиру Миша из Орджоникидзе. Он доктор, женат, и у него растут две дочки. Он рассказывал тете о нашей семье, о которой он отзывался с чувством большой благодарности. «Но больше всего он говорил о тебе — он тебя забыть не может».

Тогда, во время посещения Миши, тетя Маня еще не знала о нас ничего (что мы переехали в Америку), и Миша никогда не узнал о нашей судьбе.

Город Орджоникидзе в 1990 году переименовали опять — Владикавказ. Я помнила этот город в детстве, когда мы ездили по Военно-Грузинской дороге. Горячий, пыльный, с шумными пестрыми базарами, громкими черноглазыми жителями, которые много и быстро говорили и охотно улыбались. Зубы были ярко-белыми на темных загорелых лицах. Мама не отпускала наши детские руки из своих рук ни на минуту. Ей почему-то казалось, что нас непременно должны похитить, а мне и жители, и город, и восточный шум, и пестрые одежды очень нравились. Как в волшебной сказке!

Уже в августе 1943 года стали бомбить Австрию, которая очень надеялась, что ее не тронут с воздуха… В августе бомбили завод самолетов, расположенный у Вены — «Wiener Neustadt». Постепенно все большие города Австрии пали жертвой бомбардировки. В конце декабря 1943 ода несколько раз бомбили Инсбрук. Австрийцы считали, что они — первая жертва Гитлера в Европе, а потому союзники пощадят Австрию. И, действительно, до конца 1943 года Австрию не бомбили и в Германии тоже считали, что Австрия останется неповрежденной, а поэтому стали свою германскую промышленность перевозить в Австрию. И это решило судьбу Австрии в глазах союзников — стали бомбить немецкую промышленность, а заодно и австрийские города.