В дни войны: Семейная хроника - [115]

И я отправилась. Очень осторожно. На улице, на площади, около трамвайной остановки не было ничего необычного — ни полиции, ни шпиков на углах. Только бы страшный польский фашист не зашел к нам случайно! Мишу так легко загубить!

Уже было темно. Я села в трамвай и поехала до самой последней остановки. Почти до парка, вокруг которого были расположены маленькие домики. В одном из них жила пара — «старший» с женой, у которых я несколько раз обедала. Но не в этот дом шла я сегодня, а в другой, мне незнакомый. Парк был совершенно темный — не видно было ничего; я должна была его пересечь. Так я и шла, медленно, протянув вперед руки, чтобы не наскочить на дерево или, что много хуже, — на человека. Можно было идти с закрытыми глазами — кругом все равно была черная темнота, но я широко открыла глаза, мне казалось, что это помогает слушать, но и звуков было не слышно, была совершенная тишина, чуть скрипела галька дорожки под ногами, и это все — уже давно наступил «полицейский час». Наконец прошла парк и вышла под черное открытое небо к ряду домиков, стоявших чуть на возвышении. Дома чуть выделялись серой молчаливой массой на фоне черных деревьев. С трудом нашла нужный дом. Все окна в домах затемнены. Только в одном доме на окне была чуть откинута портьера, и в глубине комнаты оранжевым тусклым светом мерцал отсвет поставленной на пол свечи. Это был условный знак. Постучала, как мне было сказано: удар, потом два быстрых легких удара, перерыв и снова — удар и потом — два быстрых легких. И стала ждать. Кто-то повозился тихонько у двери, приоткрылась щелка: «Кого нужно?» — «От Миши». Дверь быстро распахнулась и меня впустили в дом, закрыв дверь на засов. Меня провели в затемненную кухню, молодая украинская пара оказалась незнакомой. По их вопросам стало ясно, что я не ошиблась домом. Рассказала им, что узнала от Миши и о всем несчастьи. Они о несчастьи уже знали, «старший» вернулся к жене домой и обо всем успел рассказать. Вскоре после его возвращения немецкая полиция оцепила его дом и ворвалась внутрь с обыском, искать его. Полиция производила обыск очень тщательно и методично, была несказанно груба с женой, и, хотя она уверяла их, что она не знает, где муж, что он уехал уже давно, по делам службы госпиталя, полицейские разгромили весь дом. И пока ее муж, втиснувшийся в узенький стенной шкаф для метелок и щеток на кухне, ждал своей гибели, полиция штыками прокалывала кровати, диваны, все шкафы, а стенные шкафы — простреливала из пистолетов. Они все сломали, прокололи, вывернули наизнанку. Не тронули только стенной шкаф на кухне, непонятным образом — пропустили. И ушли в уверенности, что в доме кроме жены никого нет. Жену — не арестовали пока.

Пара, которая мне все это рассказала, написала мне на бумажке (украинец написал) адрес, направление передвижения для Миши, где завтра назначена встреча всех оставшихся в живых в первой половине дня. Я тут же стала заучивать адрес, путь, время встречи. Бумагу я не взяла — ее уничтожили при мне, когда я твердо все запомнила. Обратно я опять отправилась через темный парк, меня никто не проводил, просто выпустили в темноту и закрыли дверь на засов. Как и первый путь, я шла медленно через парк, вытянув руки из предосторожности с колотящимся сердцем — было так страшно! Вдруг меня кто-нибудь спросит, где я была, а я не придумала ничего и ничего не могла придумать — голова не работала, я только твердила, чтоб не забыть от страха, адрес, направление, время и опять — адрес, направление, время… Бог меня охранил — я никого не встретила. Трамвай (я попала на последний трамвай) отвез меня домой. Дойти от остановки до дома — всего два квартала. С момента моего выхода из дома прошло больше трех часов. Когда я подходила к нашей улице, я шла очень осторожно и внимательно, следила, чтоб за мной никто не следовал. Улицы были совершенно пустыми. В городе маскировка была неполная, у ворот домов горели неяркие лампочки. Когда я завернула на нашу улицу, у меня упало сердце: под самым фонарем с бледным злым лицом стоял папа — он буквально метался. А рядом стоял Миша, как и раньше — в своей растерзанной форме. Безумный папа не мог дома усидеть, а Миша считал, что не может прятаться: если Ив. Ал. вышел на улицу, то и он должен быть с ним. Оба не проявили ни ума, ни здравого смысла. И как их мама не втянула обратно! Папа потерял голову и не запретил Мише вылезать на улицу, от злости не подумав (и не пожалев Мишу), что теперь он сам в своем безумном ослеплении губит семью. Я почти втолкнула их на лестницу и в квартиру в надежде, что дворник не видел Мишу у ворот. Передала Мише все, что нужно было передать. Бедный Миша, он внешне был спокоен, сдержан, но смотрел благодарными глазами. И молчал. Приготовили с мамой в кухне постель для него, и все разошлись. Мама и папа были очень тихими и не разговаривали: не было слышно ни единого звука.

Сестра стала меня снова упрекать. Мы сидели на подоконнике очень долго и следили, не появится ли на улице полиция, чтобы успеть предупредить Мишу, спрятать его на черной лестнице. Сестра, наконец, легла в постель, а я сидела у окна, с тоской ожидая утра.