В дни войны: Семейная хроника - [114]

Советские войска все продолжали неумолимо двигаться на запад. Уже ничто не могло их остановить. Все сводилось лишь к срокам. И сроки эти для Львова и Польши делались все короче. Никто не сомневался теперь, что Красная Армия не остановится на своих старых границах. Обсуждался лишь вопрос: остановится ли Красная Армия на границе с Германией или покатится дальше — по Германии. Мишины друзья выглядели очень озабоченными, а Миша — очень задумчивым в наши становившиеся все более редкими встречи. Он только сказал мне, что они решают вопрос — как поступать. И когда решат — он сообщит мне все.

Наступил день, когда во время прогулки по парку, Миша сообщил мне, что решение принято. Решение было — пробиваться через фронт к советским войскам. Первая фаза плана — выйти через немецкую линию фронта к партизанам и затем вторая фаза — сих помощью и по им известным путям идти навстречу наступающей советской армии. Весь путь — обе фазы — был опасным, с неожиданностями, которые трудно было предвидеть. Миша и его друзья решили, что нет им иного выхода, как пытаться вернуться домой. С немцами не было для них никакого будущего, свои же — примут, если к ним прийти от партизан. Решили — рискнуть. В этот же день Миша пришел проститься с моими родителями. Вся группа должна была выступать через два дня. План был — выходить из казармы поодиночке, собраться вечером в условном месте и ночью пытаться пройти к партизанам. Или всей группой или по двое, по трое. И встретиться опять в условленном городе. Миша был очень грустный, озабоченный, обещал при первой возможности, через Винницких, дать мне знать — удачно ли прошло все предприятие. В этот вечер мама передала Мише записку с адресом тети Мани и с просьбой написать ей или, лучше, если будет у него возможность, навестить тетю Маню в Ленинграде и рассказать ей, что мы живы, и все, что ему о нас известно. И о том, что мы будем и дальше стремиться уехать подальше на запад. Миша обещал исполнить просьбу, если будет жив.

Жизнь наша текла своим чередом. С уроками пения (я опять стала втягиваться в упражнения и разучивания арий), со службой сестры, папиным писанием, я опять начала снова рисовать. После нескольких дней, прошедших с мишиного отъезда, среди дня (дома были только мы с мамой) в дверь постучали несколько раз как-то тревожно. Я пошла открывать — в проеме двери стоял Миша, без шапки, в своей немецкой. форме, но весь в беспорядке, с расстегнутым, почти разодранным воротом. Выражение лица его было ужасно — я поняла, еще прежде, чем он произнес умоляющим голосом: «Помоги», что случилась катастрофа. Я его буквально втащила в переднюю, захлопнула дверь, закрыла на замок и только спросила: «За тобой гнались? Ранен?» — «Нет, никто меня не преследовал. Не ранен!» — «Все живы?» — «Нет!» Провела Мишу на кухню, единственную комнату без окон, и усадила за стол, на минуту положила руку на его плечо и пошла к маме с замирающим сердцем: просить и сказать, что с Мишей случилось ужасное, что мы должны помочь. И у меня в душе ужас — помочь партизану, если узнают — смерть семье. Не помочь — нельзя, даже подумать об этом страшно, нужно думать, как помочь. Когда сказала маме о Мише, она ахнула, замерла с испуганным лицом и прошептала: «Как он мог прийти к нам — он нас погубит!» Потом, как очнувшись: «Пусть будет на кухне, только тихо, и не подходит к окнам в комнатах». И пошла к Мише, чтоб дать ему поесть, попить, если он захочет. И осталась со мной и Мишей на кухне. Когда Миша немного успокоился, он стал отвечать очень сжато на мои расспросы — на некоторые он отвечал одним грустным молчанием. Мое беспокойство и расспросы были о его молодом друге — Миша повесил голову: «Его больше нет»… — и все. И еще несколько человек не вернулись.

Сначала все шло хорошо: поодиночке все они отошли от Львова (с оружием), встретились в условленном месте и уже группой стали пробираться на партизанскую территорию. Несколько дней прошли благополучно. Но потом они нарвались на большой немецкий патруль, началась перестрелка, было убито несколько немцев, среди Мишиной группы — тоже. Все, оставшиеся в живых, рассеялись, их сначала преследовали, но т. к. они бежали поодиночке, Мише удалось спастись. Вот и все.

Убили немцев! Теперь их будут искать! Как сказать папе — он, наверное, Мишу выкинет сразу, чтоб не рисковать семьей! А может — пожалеет?

Вернулся папа и сестра — почти одновременно. О Мише им сообщила мама. Реакция их была ужасной! Мама их долго уговаривала, а я сидела с Мишей на кухне. Миша совсем потерянно сказал: «Если Ив. Ал. не примет меня — я сейчас же уйду!»

Папа пришел к Мише на кухню и сказал, что завтра утром он должен уйти, что поставил своим приходом жизнь семьи под смертельный удар (как будто Миша и сам об этом не знает), но разрешил ему остаться переночевать. Сестра к Мише не вышла.

До вечера сидела с Мишей на кухне, вся семья — в комнатах. Сестра и папа кипели, очень боялись — и были несчастными. Мама их уговаривала и пыталась успокоить.

Вечером Миша сказал, что, чтоб уйти утром, он должен знать, что случилось с остальными и какие новые распоряжения будут выработаны оставшимися в живых. Он должен сообщить всем оставшимся, что жив. И попросил меня пойти на условное место — на тайную квартиру, недалеко от той, в которой я была несколько раз. У меня был ночной пропуск из больницы — он еще был действительным, и я решилась пойти на тайную квартиру, несмотря на горячее возмущение папы и сестры. Мне было совершенно ясно, что нужно сделать: Мише нужно было помочь бежать от неизбежных преследований, а для этого его нужно было связать с остальными. Папа увидел мою непреклонность и дал мне два часа на поездку и возвращение. Если я через два часа не вернусь, значит, меня постигла беда (и что тогда?). Лучше бы все отправили меня спокойно, подготовив и продумав «неожиданности». Только мама сказала: «Будь осторожной!» Миша смотрел страшными умоляющими глазами.