В дни войны: Семейная хроника - [112]

К нам домой повадился ходить некий немолодой поляк — неприятный господин, высокий, тощий, со светлыми „гитлеровскими“ усиками под большим крючковатым носом. Он сказал папе, что он служащий „сильного учреждения“. Не гестапо ли? Он был подчеркнуто вежлив с папой (и нами), кланялся, улыбался, шаркал ногой и проявлял все льстивые учтивости, но глаза его, большие, светлые, были всегда настороже (наш ленинградский „шпик“ был прост и по сравнению с поляком был „душкой“). Папа пытался определить, задавая ему вопросы, кто он и что он от нас хочет, но это было чрезвычайно трудно: поляк скользил, улыбался и пытался выспросить нас о наших настроениях. И для кого он это выспрашивал? Кому он служил? Только через многие месяцы его частных посещений он нам рассказал, что он по ему одному известным причинам пошел служить к немцам, что он — член национал-социалистической партии Польши! Мне неизвестно, была ли она многочисленной, но она существовала.

Не строчил ли он на нас какие-нибудь доносы „для своей карьеры“, за которые советские и нацистские каратели нас будут преследовать? „И что он к нам пристал! — сердился папа, — как змея, не знаешь когда ужалит!“ Когда было особенно тревожно на душе, я ходила гулять на старое львовское кладбище, расположенное на нескольких холмах со старыми тенистыми деревьями над потемневшими памятниками и каменными крестами. В самой старой части кладбища стояли часовенки-усыпальницы, каменные, разных форм. На многих могилах — живые цветы — кто-то любил и помнил умерших. Они жили без войн, мирно, и память о них также мирно передавалась от родителей детям. Теперешняя война прервет эту связь, рассеет семьи, затопчет страну, и история семей начнет опять собираться по случайным крохам, по отрывочным воспоминаниям людей, с большими „белыми пятнами“.

Когда мы приехали ранней весной 1943-го года во Львов, я часто видела по утрам и вечерам идущих группами с конвоем (одним, иногда двумя немецкими стражниками) на работы и с работы польских евреев. Они шли всегда по мостовой в неровном строю. На левой стороне груди у каждого была пришита желтая звезда. Мне казалось, что все эти люди — немолодые. Может быть, печаль их всех состарила. Рассматривать их было невозможно — чтобы не обидеть. Помню одну пару, очень немолодую, наверное, это были муж и жена. Они шли в первом ряду небольшой колонны, он вел жену под руку очень спокойно, не глядя по сторонам, она, опираясь на его руку, склонив голову; оба были с интеллигентными красивыми печальными лицами, так они, наверное, раньше ходили в театр, на концерт, теперь — на работы, оттого что были евреями. Я их никогда не забывала, эта немолодая пара для меня — символ достоинства в постигшей их трагедии, с которой они не могли бороться, но смотрели ей прямо в глаза.

Уже летом 1943-го года евреев перестали водить на работы. Они жили в гетто, отгороженном от всего города колючей проволокой и высоким забором. Говорили, что это большой район. Из гетто „жителей“ постепенно вывозили в концентрационные лагеря. Во время переездов некоторым евреями удавалось бежать, и они пробирались обратно в город к своим бывшим друзьям, умоляя скрыть их и спасти. По городу ползли слухи,» как бывшие «друзья» не пускали их на порог или принимали их в дом и вызывали полицию и выдавали их беспощадно. Польская подруга сестры Ванда пришла на службу в слезах: их соседи ночью не впустили в свою квартиру их бывшую подругу-еврейку, бежавшую во время отправления большой группы евреев в концентрационный лагерь. Беглянка забилась на площадку на верху лестницы, а тем временем ее «знакомые» вызвали полицейского, и тот застрелил беззащитную женщину, только тогда в доме узнали о тихой ночной трагедии. И таких случаев было немало. Наверное, были и другие — везде есть благородные люди, но такие люди молчат.

Мы с сестрой проснулись ночью, потому что мама зажгла в комнате свет, сказав: «Здесь только мои дочери, и они — спят». Мы испуганно выглянули из-под одеял и в проеме двери увидели дворника и двух военных (они не снимали шапок) — полиция! Полицейские вошли в спальню, даже не извинившись, и огляделись кругом. Но под наши кровати не заглянули — комната выглядела достаточно мирно: они кивнули маме и ушли. Мама сказала, что они искали еврейку, которая сидела на нашей черной лестнице. Она прибежала к своим бывшим друзьям — нашим соседям. Но ее не впустили в квартиру. Она до ночи сидела у их двери. Потом ушла. А соседи вызвали полицию — теперь женщину ищут по всему дому. Мы с соседями больше не здоровались: они не были людьми.

Еще когда гетто не закрыли и жители его работали в городе на разных работах, папа разговорился в магазине старой мебели с двумя грузчиками, евреями, оба довольно сносно говорили по-русски. Как полагается, разговор зашел о том, что немцы везде отступают, что скоро советские войска дойдут и до Польши, что немцев и отсюда вытолкнут. В конце разговора папа пожелал им всего хорошего и спросил их, узнав, что они долгие годы жили в Германии, что уж они, наверное, не поедут в Германию работать: теперь Германия и немцы будут ненавистны им навсегда. И очень удивился, когда оба засмеялись: «Совсем нет, мы сразу же поедем в Германию. В Германии очень хорошо делать „гешефт“: немцы доверчивы, их легко обманывать!» Вот неожиданный ответ!