В дни войны: Семейная хроника - [109]

Мелик-Пашаев был прекрасным карикатуристом. Я помню его карикатуры в „Известиях“, очень злые, смешные — на политические темы, подписанные Эмпе. Теперь он рисовал для украинских изданий и русских газет. У него была книга со всеми его карикатурами, изданная „Известиями“. (Книгу он прятал от нашего взора, я ее случайно увидела у него на столе открытой, когда у него был очередной запой.) Он пользовался теми же карикатурами, только менял текст и головы — вместо головы Гитлера он рисовал голову Сталина с натопорщенными усами и все свастики заменял звездами. Он был глубокий пессимист, печальный робкий человек — очень несчастный. Жена же его, дама с сильным характером, много лет провела в советских лагерях в Сибири и ненавидела советскую власть. Она служила, отбыв срок лагерей, в театре Радлова в Ленинграде, костюмершей, была хорошей портнихой, это ее спасло в лагерях и после дало ей прекрасное положение у Радлова, с которым она была в каком-то родстве. У нее был очень острый недобрый язык, прекрасно сшитые платья и страстная нетерпимость ко всем „невоспитанным, необразованным людям“. (После войны М.-П. уехали на юг Франции. В Америку они ехать не пожелали — „в такую дикую страну с невоспитанным населением!“ М.-П. вскоре скончался — он, бедный, не переставал пить. Она умерла много лет спустя в той же, ставшей ей милой, Франции. Детей у них не было.)

СЕМЬЯ ВИННИЦКИХ

Больше всего времени я проводила в семье доктора Романа Винницкого, местного зубного врача. Знакомство началось, когда он в клинике лечил зуб сначала маме, а потом мне. И так как мое лечение было длительным (по-моему, он лечение изо всех сил растягивал), он пригласил меня лечиться в своей „частной практике“. Что я и сделала. После каждого очередного постукивания по зубу он назначал новый прием, делал рукой знак прислугам, и они летели накрывать стол — для чая „панночке“. Квартира была огромная, старинная, в центре города на площади Святого Бернарда, где стоял потемневший барочный костел и перед ним замысловатый фонтан с веселыми струйками воды. Все улочки, отходящие от площади, были узкие, мощенные булыжником, кривые и тесные, все дома — с высокими острыми крышами, черными балками, поддерживающими крыши, и балками, перекрещивающимися на внешних стенах. И окна с черными наличниками. Двери тоже из темного дерева. Старый католический город. Очень часто встречались на улице молодые монахи — с босыми ногами, летом и зимой, только апостольские сандалии на ногах, в длинных светло-коричневых сутанах, подпоясанных крученой шелковистой белой веревкой с кистями на концах. В руках или у пояса — четки. Монахини производили совсем другое впечатление, всегда в черном, с белоснежными головными уборами, они очень чинно и скромно плыли по улицам — по двое, по трое или стаями. И лица всегда бледные, тонкие, со спокойной приветливостью. Мне они очень нравились и, казалось, их молитвы должны быть услышаны.

В доме у Винницких было очень приятно, просто и интересно. В доме всегда кто-нибудь на чем-нибудь играл. Или ставились пластинки с музыкой в прекрасном исполнении. Все в доме преклонялись перед Бетховеном, и музыку Бетховена я слышала у Винницких чаще всего. Если никто не музицировал, время проводилось в разговорах. Кроме доктора Романа Винницкого всегда, все вечера, проводил в доме его друг — профессор истории Львовского университета, швед по происхождению. У него была очень редкая коллекция старинных ковров, которую он собирался передать России. Он с детства, читая русские книги, слушая русскую музыку, любил Россию. И ждал встречи с Россией — страстно. А пока он во мне увидел представителя России и, как он всех уверял: „С совершенно шведской внешностью“. Доверчивый швед совсем не боялся прихода советских войск, верил, что все русские люди — особенно милые, теплые, глубокие, недаром же дали миру такую прекрасную литературу и музыку. И он ждал их прихода, чтоб наградить их за все духовные радости, полученные им от них, он сокрушался, когда я уезжала в Германию, „не дождавшись России“. Всегда был дома и ждал моего прихода сын доктора — молодой доктор Александр (его все звали Шура) и его друг — тоже Александр. Это они, страстно любившие Бетховена, и меня втянули в свой музыкальный мир, и я наслаждалась, слушая пластинки и живое исполнение двух Александров — оба были и пианистами, и скрипачами. И сейчас, когда я слушаю концерты Бетховена для фортепьяно, я иногда в мыслях переношусь в квартиру Винницких, такую красивую с милыми мне людьми. И прекрасными торжественными обедами за огромным семейным столом — красиво, по-старинному сервированным, с хорошо вышколенной прислугой. Во главе стола сидел дед-патриарх, ужасный богач, хрипло кашляющий и мало говорящий, только покачивающий головою, когда пора было менять приборы. Через Романа В. я посоветовала попробовать давать деду-патриарху настой корня эпикакуаны (мы о его чудесных свойствах учили в институте), конечно, посоветовавшись с его личным врачом. Корень патриарху помог — он мог теперь спать и меньше хрипел. Теперь он меня сам сажал в кресло справа от себя, улыбался и целовал руку на прощанье. Конечно, я знала, что корень не излечивает болезнь, только облегчает ее…