В дни войны: Семейная хроника - [104]

В монастыре нас разместили в разных местах: маму и папу — вместе, в отдельной комнате в нижнем этаже. Нас с сестрой — в разных комнатах второго этажа со старыми одинокими женщинами. Все это были старушки, польки. В комнате, где нашлась для меня кровать (все кровати черного дуба, как и все деревянное в монастыре, с огромными белыми пуховиками — пуховики лежали горой на каждой кровати и из-под каждого выглядывало маленькое старенькое любопытное личико в необыкновенно смешном чепце с рюшками), было четыре кровати, в трех — по старушке, четвертая — для меня. Старушки переговаривались очень быстро по-польски (я ничего не понимала), и все повторяли снова и снова: „Прошу пани“. И я недоумевала, что они друг у друга просят. Одна старушка, моя соседка, все время что-то бормотала — она была помешанная, но очень тихая и мирная.

Под громадным легким пуховиком было отрадно-тепло, уютно, чисто, как-то надежно, и я уснула.

Утром сквозь сон я долго слышала какое-то тихое кваканье и звон посуды, пока я не проснулась окончательно: по комнате метались старушки в чепцах и халатах и восклицали: „Кава, кава!“ Искали в своих столиках что-то и устремились к двери с кружками в руках. Еще была такая рань — не хотелось вставать, и я осталась в постели. Рядом, в своей постели лежала моя полоумная соседка, оказавшаяся совсем не старой, она перестала бормотать, повернулась в мою сторону, заметила меня и долго смотрела мне в глаза и вдруг улыбнулась — доверчиво и радостно, я тоже ей улыбалась и приговаривала по-русски, что ей нравилось — разные милые пустяки. Вернулись старушки с полными кружками кофе, сразу увидели наши дружеские улыбки и радостно закивали головками. Меня, пока мы жили в монастыре, часто стали оставлять с больной: она при мне была очень тихой и довольной и хорошо ела с ложечки, когда я ее кормила, как птичка в неволе, которую погладили по перышкам.

В этом католическом доме для старых женщин жила русская пожилая дама Наталия Николаевна — жительница Львова (ее семья до захвата Польши жила на Волыни). Очень приятная и милая дама. Вдова польского офицера. Ее сын — тоже офицер польской армии. Она скрылась в монастыре, когда советские войска заняли Польшу, в 39-м году. Сына ее арестовали вместе с другими польскими офицерами в 1939 г. и вывезли из Польши. А она все ждала, что сын ее вернется и заберет ее из монастыря и заживут они опять вместе. Она не знала, что в лагере офицеров в Козельске около Оптиной Пустыни у Катыни и двух других лагерях польских арестованных офицеров все были расстреляны (одинаково — пулей в затылок — со связанными сзади руками). В одной Катыни — 4400 польских офицеров! Немцы обнаружили тела расстрелянных 13 апреля 1943 г. Они создали комиссию докторов из двенадцати нейтральных стран и стран, оккупированных Германией, вторая комиссия была из польского подполья. Польское правительство в изгнании (находящееся в Англии) потребовало у интернационального Красного Креста соответствующего расследования. Но Красный Крест без разрешения Советского Союза отказался что-либо расследовать. Обе комиссии пришли к выводу, что расстрелянные 4400 офицеров были частью 230 000 военных, плененных Советским Союзом осенью 1939 года. Из них от 12000 до 15000 польских офицеров исчезли бесследно. Ни один не вернулся. По расследованию комиссии был установлен факт: все убитые были расстреляны весной 1940 года, т.е. за год до вступления немцев в этот район. Все расстрелянные были из лагеря около монастыря Оптина Пустынь, около Козельска. Арестованные, бывшие в двух других лагерях, „Осташков“ и „Старобельск“ — никогда не были найдены. Где находятся их братские рвы-могилы, неизвестно. Когда советские войска заняли эти места после немецкой оккупации, Москва назначила свою комиссию по расследованию расстрелов в Катыни — и все свалила на немцев и включила расстрел в Катыни в обвинительный акт (как одно из злодеяний немцев) на нюрнбергском процессе.

И только в 1990-м году советские правители признали, что вина за расстрел офицеров в Катыни лежит на совести Сталина.

Старенькая Наталия Николаевна очень радовалась, что мы поселились в монастыре и что она каждый день могла теперь „ходить в гости“, то к маме, то ко мне, и рассказывать о своей счастливой молодости и печальной одинокой старости.

Немецкая начальница „дома“ послала за нами с сестрой — познакомиться. Это была еще довольно молодая полная дама, жившая в монастыре, в большой комнате, неожиданно светлой, обставленной светлой деревянной мебелью, очень элегантно, просто и с огромным диваном-кроватью, накрытым пушистым, как пух, светло-серым одеялом. Дама нам обрадовалась — и ей было страшно скучно в монастыре. Зачем ее послали „руководить“ старческим домом? Без нее, наверное, все было бы для монастыря и проще и привычнее. На столе стояли рюмки, бутылки — и дама решила прежде всего и себя и нас утешить, а уж потом разговаривать и налила себе и нам изумрудно-зеленую жидкость с золотым огоньком, которая очень лениво густой струей текла в рюмки. Это был яичный ликер, который дама сама изготовляла: „Никто лучше меня не делает!“ И мы не сомневались — напиток был восхитительный!