В дни войны: Семейная хроника - [102]

Ссоры в вагоне не прекращались — ни днем, ни ночью. По всяким вздорным ничтожным пустякам. Если кто-нибудь приоткрывал дверь вагона, чтобы выглянуть на свет Божий, ему сразу начинали кричать: «Мусимо зачинить дверь!»

Под звуки ссор в вагоне мы проехали бывшую границу Советского Союза. Совсем незаметно. Никто даже и слова не сказал по этому поводу, не примолк ни на минуту. Мы уехали из России. И сердце не разорвалось, а все так же мирно билось в такт колесам. Только папа прошептал: «Ну и слава Богу!» И мы оказались — «за границей». Наше Отечество осталось позади. Мы остались без Отечества, так, сами по себе, как перекати поле — куда ветер, туда и мы. Было бесконечно грустно. Я не знала тогда силы связи всего моего существа со своею землею.

В боковое окошечко я смотрела на землю, которая была уже не русской. Меня удивил контраст по сравнению с нашей землею: и деревья те же, и поля такие же, но есть неуловимая разница; поля лучше ухожены, они более аккуратные, как будто над ними лучше и дольше трудились. И постройки тоже похожи на наши, но иные, как будто «довольные»: крепкие большие избы, крепкие хозяйственные пристройки. Снега на земле совсем мало, как будто и климат здесь мягче. По деревенской дороге, направляясь к железнодорожному полотну, шла молодая крестьянская женщина в пестром платке на голове, в темно-вишневом теплом жакете, широкой серой плотной юбке с красной каймою. На ногах — высокие черные кожаные сапожки. Крестьянка точно вышла из иллюстраций к русским сказкам Билибина. Для нас — это был театральный костюм. Наши колхозницы носят серые ватники, серые платки. И вся одежда наша — серая а тут — одежда теплая,  удобная и — красивая: крестьянская жизнь, не тронутая еще жизнью под лозунгом «Кто был ничем — тот станет всем». Здесь крестьяне все еще ходили в состоянии «был ничем» и были этим вполне довольны и не боялись, и могли носить красивую одежду; а мы из страны, где все сделались «всем» смотрели на них с интересом удивлением и почтением. И искренне желали им остаться «ничем» как можно дольше и как можно сильнее бороться за свое право не становиться «всем».

Львов

Глава первая

ЛЬВОВ

20 марта 1943 года. Мы приехали во Львов днем. Вещи перетащили в главный зал ожидания, сложили их посередине и усадили на них маму. И я села рядом, чтобы, если к маме кто-нибудь обратится, отвечать (по-немецки). За долгое время нашего пути — это был первый неразбомбленный вокзал. И очень оживленный — так много народа вокруг снует, и все с «довоенным видом», непривычным для нашего глаза — беспечные лица. И невероятно хорошенькие польки — светлые панночки, как русалки. Папа и сестра устремились с вокзала в город, «устраиваться». Дубягины решили отправиться искать какой-нибудь беженский украинский отдел «ли центр, в который они „вступят“ как украинцы. Свою фамилию они чуть переделали и произносили теперь Дубяга.

Мы долго сидели с мамой на наших вещах, до сумерек. В широко открытые двери вокзала был виден город с непотушенными огнями. Окна освещены, фонари зажжены, и на улицах — толпы людей, и, как бывает только вечером, толпы не снуют, не торопятся, а умиротворенно плывут, звенят трамваи, дома на улицах небольшие со странно высокими крутыми крышами…

Мы очень устали. Положив голову маме на плечо, я ей пела тихонечко песни, которые она любила. Мама мне потом говорила, что в эти тихие часы на львовском вокзале она поверила, что все наши трудности уже позади и теперь начнется мирная жизнь. Мама так ошиблась…

В зал ожидания вошли быстрыми энергичными шагами папа и сестра: „Собирайтесь!“ Они нашли нам пристанище в католическом женском монастыре, в их доме для престарелых женщин.

А получилось все вот как: папа и сестра искали какое-нибудь учреждение, ведающее делами беженцев. И нашли такое. В учреждении кроме большого количества польского персонала сидел начальник учреждения — толстый немец, хорошо поевший и, главное, очень хорошо попивший. Он очень обрадовался, увидя молодую девицу (в сопровождении почтенного отца), говорившую отменно на его родном языке. Ему очень повезло — он умирал от скуки, а тут случилось негаданное удовольствие. Немец усадил папу и сестру перед собой и стал расспрашивать: „Откуда, куда и зачем?“ — и сам все не переставал удивляться необычным посетителям. Когда же узнал, что перед ним — петербуржцы, ему вдруг стало все понятным: „Петербург — немецкий город! Вы, наверное — немцы, поэтому так хорошо говорите на родном языке!“ (Особенно, папа — ни единого слова: он за все дальнейшие годы только и выучил две-три фразы — и это все!) Сестра, смеясь, говорила, что нет же, мы не немцы, мы — русские, но раскрасневшийся немец только руками махал и больше ничего не желал знать, все уверял сестру, что ему совершенно ясно, что у нас, даже если родители не говорят по-немецки, то бабушки и дедушки-то, конечно, владели родным немецким. Да и внешность у сестры и папы — немецкая: „Ведь все русские — примитивные, с узкими глазами!“

Тогда сестра решила пошутить или подразнить его и сказала, что, конечно, у нее бабушка с материнской стороны была немка. „А как ее звали?“ — спросил немец. „Эрна“, — придумала быстро сестра, вспомнив имя своей немецкой знакомой студентки в Ессентуках. Немец прямо захлопал в ладоши и почти зарыдал: „Я же знал! Я же сразу догадался, как увидел вас!“ Сестра хотела его на всякий случай охладить: „Но, мы все документы давно утеряли!“ „Конечно, потеряли“, — немец не унимался: у него нашлось теперь дело — вернуть своей великой стране заблудших овец. „Мы вам новые документы сделаем!“