В дни революции - [18]

   -- Вы почему здесь? -- спрашиваю я его.

   -- Меня посадил командир полка.

   -- За что?

   -- Командир полка поставил нам -- офицерам -- вопрос об отношении нашем к перевороту и потребовал, чтобы мы дали письменное объяснение. Я подал рапорт о том, что я отношусь к перевороту отрицательно и что стою за Николая II. Он приказал меня арестовать и отправить сюда, -- объяснил юноша.

   Это был офицер первого польского полка, формировавшегося тогда в Киеве. Меня несколько удивило такое отношение его, поляка, к бывшему царю. Но открытый взгляд, прямая, простая, без рисовки и афектации речь заставили меня внимательнее отнестись к нему.

   -- И так, Вы любите Николая II? -- спрашиваю я его.

   -- Да, я хочу видеть его на престоле.

   -- И Вы будете стараться восстановить его на престоле?

   -- Да, непременно.

   -- Как же Вы думаете это делать?

   -- Если я только узнаю, что где-нибудь имеется заговор в пользу его, я немедленно примкну, -- отвечает он без запинки.

   -- А если нигде не будет, сами-то Вы будете стараться составит такой заговор?

   Юноша задумался.

   -- Да, -- ответил он, после некоторого размышления.

   -- Ну, видите, мы находим, что восстановление Николая на престоле было бы вредно для нашей родины и народа, а потому я не могу отпустить вас. Вам надо немного посидеть, -- сказал я ему и вышел, горячо пожав его честную руку. Я хотел расцеловать его за такой прямой ответ, опасный для него в наше тревожное время. Но удержался.

   Через несколько дней мне говорят, что офицер хочет меня видеть.

   Я пошёл к нему.

   Опять старый разговор.

   -- Вы любите Николая II?

   -- Да.

   -- И Вы будете стараться восстановить его на престоле?

   -- Нет, -- сказал он, потупив взор, и через несколько секунд прибавил, -- Я считаю это дело безнадёжным.

   -- В таком случае Вы нам не опасны. Идите. Вы свободны. -- и я немедленно отдал распоряжение об его освобождении.

   Однако, командир полка не принял его и заставил перевестись в другой полк. Уже через несколько дней, во время одной из поездок на фронт, я встретил его на перроне одной из станций. Он ехал на фронт в новую часть.

   Где-то теперь этот милый честный юноша, который не постеснялся представителю революционной власти в первые дни революции сказать о своей приверженности к только что свергнутому монарху, сказать в такое время, когда большинство стремилось не только скрыть эти свои чувства, а напротив манифестировать совсем другие и манифестировать так усердно, как будто они никогда не были монархистами.

   Такова была одна из памятных встреч с "политическим".

   Тем временем тюрьма гражданского ведомства заволновалась. Мне, как Военному Комиссару, сообщили, что заключённые хотят меня видеть. Я отправился немедленно.

   Здесь, обходя камеры и беседуя с заключёнными, я увидел, какая масса каторжан, закованных в кандалы. И большинство из них осуждённые за побег с военной службы. Сурово старый режим расправлялся с беглецами, но это не уменьшало числа побегов: свыше двух миллионов дезертиров было внутри России к началу революции, и ошибаются все те, кто дезертирство ставят в вину только революции. Нет, революция это явление приняло уже как факт, и я должен сказать, что после революции был такой период, когда дезертирство сократилось, а прежние дезертиры являлись в ряды.

   Наличность этих каторжан, которые были виновны, по моему мнению, в том, что не хотели защищать старую Русь, и которые говорили мне, что теперь они готовы стать грудью на защиту молодой свободной России, производила удручающее впечатление. А когда они просили меня расковать их, я сказал, что вместе с просьбой об их освобождении я буду просить Исполнительный Комитет снять с них теперь же кандалы.

   Сказал я это и подумал: "Ведь, по существу, Исполнительный Комитет имеет в этом отношении не больше прав, чем и я; и я уверен, что он пойдёт на встречу моему желанию; зачем эта ненужная проволочка?"

   И я решился. Я обратился к начальнику арестантского отделения и сказал ему, чтобы он немедленно расковал всех военных арестантов.

   Велико было обаяние революционной власти в лице Военного Комиссара Исполнительного Комитета! Начальник сейчас согласился исполнить это моё далеко превышающее все полномочия распоряжения, и я с радостью объявил арестантам, что немедленно привезут кузнеца, и он снимет с них ненавистные кандалы.

   Восторгам не было конца, и радостно билось и моё сердце, когда я видал эти умилённые лица арестантов.

   А вскоре пришёл приказ Брусилова об освобождении всех осуждённых за побег и другие воинские преступления, равно как и о приостановлении преследования некоторых видов преступлений. Получилась частичная амнистия для одного округа.

   Но вскоре правила эти были распространены и на армию, на все округа. Равным образом, Временное правительство отменило кандалы, и "моё превышение власти" было покрыто правительственным распоряжением.

   Я ничего не сказал о том повышенном настроении, том возбуждении и радости и желании манифестировать свои чувства, которые царили всюду в первые дни революции.

   Это был сплошной праздник. Толпа стремилась на улицу. Все приветствовали друг друга, как в Светлый Христов день. Красные бантики и розетки, -- эти запретные в недавнее время эмблемы свободы и революции, -- мелькали в чёрных пальто и жакетах, и красные ленты скоро исчезли из магазинов: трудно стало добыть их.