В дебрях Индии - [132]

— Все это притворство!.. Видал я уже это в Большом театре Марселя, когда давали «Два брата-поляка»… Павловский хотел убить Павловского, который украл у него документы… Там тоже были украденные бумаги, и был болван, исполнявший комическую роль, тоже Барбассон. В ту минуту, когда Павловский хочет помиловать Павловского, который не хочет отдавать ему бумаг, вот как Уильям Браун, они вдруг узнают друг друга и проливают слезы друг другу на жилет: «Мой брат! Мой брат! Прости меня!..» А Женневаль, который играл Павловского, бросается на колени, как Браун, восклицая: «Прости! Прости!..» и Павловский простил Павловского, как Сердар простил Уильяма Брауна. Все это было красиво, черт возьми! Но тогда я заплатил всего двадцать пять су, а сегодня я раз десять чуть не потерял свою шкуру… Хватит с меня и одного раза, я ухожу.

И, довольный своим монологом, провансалец отправился на мостик; но чтобы там он ни говорил, как ни старался придать всему смешной вид, он был гораздо больше взволнован, чем хотел показать. Несомненно, некоторые чувства, особенно родственные, всегда находят отголосок в сердце человека, наименее всего расположенного чувствовать их, даже в тот момент, когда их изображает искусный актер.

Сердар, как и предвидел Барбассон, не замедлил произнести это слово прощения, которое хотело сорваться с его языка еще накануне, когда он увидел хорошеньких дочерей губернатора. Поэтому нет ничего удивительного, если открытое им родство положило конец его колебаниям.

— Да, я прощаю вас, — сказал он с глубоким вздохом, — я останусь проклятым людьми, авантюристом, Сердаром… Зачем обрушивать и несчастье на голову молодых девушек, которые еще только начинают жить, имеют все, чтобы быть счастливыми и первые серьезные мысли которых будут осквернены презрением к отцу?

— Нет, Сердар! В настоящую минуту дело обстоит так, что я не приму этой жертвы, хотя бы вся моя семья погибла от этого… Но могу вам сообщить, что… жертва ваша не нужна.

— Что вы хотите сказать?

— Бёрнс в своем признании не говорит о сообщнике; перед смертью он обвинял только себя и в воровстве, и в том, что подбросил письма в вашу папку, не считая себя, вероятно, вправе подвергать меня правосудию людей, когда сам готовился предстать перед правосудием Бога. Вы можете оправдать себя, нисколько не вмешивая меня в это дело… Я все время хранил это признание.

— Быть не может! — воскликнул Сердар с невыразимым восторгом. Затем он с грустью прибавил, взглянув на своего прежнего врага: — Вы, должно быть, очень ненавидите меня, если не хотите отдать мне…

— Нет! Нет! — прервал его сэр Уильям. — Но после того, что вы выстрадали, я не верил вашему прощению, и хотя признание Бёрнса не могло служить основанием для обвинения меня, я хотел избежать скандала, который должен был неминуемо разразиться, если бы вздумали привлечь меня к ответственности…

— А признание это? — живо спросил его Сердар.

— Оно заперто в моем собственном письменном столе в Пуант-де-Галле… Стоит нам только вернуться, и завтра же оно будет в вашем распоряжении.

Сердар устремил на него продолжительный взгляд, который хотел, казалось, проникнуть в самую душу его собеседника.

— Вы не доверяете мне? — спросил сэр Уильям, заметив это колебания.

— Моя сестра приезжает через пять-шесть дней, — отвечал Сердар, не умевший лгать, а потому избегавший прямого ответа, — мне некогда больше сворачивать в сторону, если я хочу вовремя встретить ее… Но раз слово прощения сорвалось у меня с языка, я не буду больше удерживать вас здесь!

Точно молния сверкнула в глазах негодяя, который все еще не верил своему спасению. Сердар это заметил, но чувство радости было так естественно в этом случае, что он продолжал:

— Сегодня вечером, когда пробьет полночь, мы проедем мимо Джафны, последнего сингальского порта; я прикажу высадить вас на землю. И если вы действительно заслуживаете прощения… вы немедленно перешлете мне это признание по каналу через Ковинда-Шетти, хорошо известного судовладельца из Гоа. Клянусь вам, сэр Уильям Браун, что имя ваше не будет упомянуто при разборе дела, возбужденного мною по приезде во Францию.

— Через сорок восемь часов после моего приезда в Пуант-де-Галль признание Бёрнса будет у Ковинды, — отвечал сэр Уильям, который не мог скрыть свои чувства, несмотря на всю свою хитрость.

В эту минуту Барбассон открыл дверь.

— Парус! — сказал он. — Я думаю, это «Диана», которая, порядком помотав «Королеву Викторию», преспокойно посеяла ее по дороге и бежит теперь на всех парах в Гоа.

Все поспешили на мостик, чтобы удостовериться в этом. Да, это была «Диана», которая виднелась вдали на севере и со своими белыми парусами казалась огромным альбатросом, несущимся над волнами.

— Держитесь ближе к берегу, Барбассон! — сказал Сердар. — Мы высадим сэра Уильяма в Джафне.

— А! — отвечал провансалец, кланяясь губернатору. — Вы лишаете нас своего присутствия?

— Я очень тронут выражением такого сожаления, — отвечал ему в тон сэр Уильям.

Сердар удалился со своими друзьями… Барбассон подошел к англичанину и, глядя на него в упор, сказал:

— Смотрите прямо на меня! Вы посмеялись над всеми здесь, но есть человек, которого вам не удалось провести, и это я! — и он ударил себя в грудь. — Если бы это зависело от меня, вы бы еще два часа тому назад танцевали шотландскую джигу у меня на реях. — И он повернулся к нему спиной.