В чужой стране - [5]

— Садитесь, товарищ. Я один управлюсь с этим. — Он засучил рукава и молча, неторопливо стал укладывать в большой деревянный ящик металлические части, завернутые в тонкую промасленную бумагу. Когда ящик наполовину был уложен, литовец выпрямился и, держась за поясницу, посмотрел на Шукшина:

— Вы кто — командир?

— Командир, — нерешительно ответил Шукшин. — А что?

— Я сразу догадался… Я служил в Красной Армии. В гражданскую войну. В 15-й сибирской, кавалерийской дивизии…

— Где? — Шукшин встрепенулся. — В пятнадцатой дивизии?

— Да, в пятнадцатой. Литовские рабочие всегда были с русскими!

— Так мы же из одной дивизии! Я тоже был в пятнадцатой, в гражданскую…

— Уж не из нашего ли, первого, полка? — изумленно, обрадованно проговорил литовец.

— Из первого, друг. Командиром эскадрона у нас Кукушкин был. Помнишь его?

— Да, да, Кукушкин! Как же… Геройский командир был, геройский! — Литовец покачал головой, вздохнул. — На Врангеля ходили, Деникина били, Махно били, интервентов… Всех били! Какая сила была, товарищ, какая сила!.. — Он, волнуясь, достал из кармана синей рабочей куртки коротенькую, обгоревшую трубочку, набил ее табаком и протянул жестяную коробку Шукшину. — Ничего, эта сила еще покажет себя. Сломим шею Гитлеру! — Литовец помолчал и, придвинувшись к Шукшину, спросил: — Чем я могу тебе помочь?

Шукшин посмотрел ему в глаза, в самую глубину глаз — небольших, серых, окруженных сеткой мелких морщинок.

— Бежать. Мне нужно бежать… Но я обессилен… От голода… И вот товарищи у меня, тоже… Им тоже надо помочь…

— Бежать? — литовец громко пососал потухшую трубку. — Это очень трудно — отсюда бежать… Но есть люди, которые могут помочь. Я поговорю. Потом скажу… Идет немец, поднимай ящик, поднимай!..

Скоро литовец ушел. Вернулся он со свертком в руках. Осторожно, чтобы не заметил гитлеровец, сунул сверток Шукшину.

— Здесь немного хлеба, рыба. Больше у меня нет… Завтра я что-нибудь достану. Ну, давай работать. Эта сволочь посматривает в нашу сторону.

Шукшин подошел к стеллажу, стал подавать литовцу детали.

— Если тебе удастся бежать, можешь приходить ко мне. Моя фамилия Дамулис. Станислав Бенедиктович Дамулис. Запомни адрес…

Он назвал улицу, номер дома.

— Завтра постарайся попасть сюда. Если на склад не пошлют, дай мне знать через рабочих. Нашим ребятам можно верить.

Но встретиться больше не пришлось. Из лагеря «Ф» всех пленных (из четырех тысяч их осталось в живых не больше тысячи) перевели в форт № 7.

В этом форту мог разместиться гарнизон в четыреста — самое большее пятьсот человек. Гитлеровцы согнали сюда десять тысяч военнопленных. В казематы втиснулась лишь небольшая часть. Тысячи людей остались под открытым небом.

Был конец октября. С Немана дул холодный, пронизывающий ветер, сыпал и сыпал дождь — в мглистом, тяжелом небе ни разу не показывалось солнце. Полураздетые, голодные люди, дрожавшие от холода, призраками бродили по площади, обнесенной земляным валом и несколькими рядами проволоки. Они шагали из конца в конец до тех пор, пока в изнеможении не падали на глинистую землю, превращенную тысячами ног в густое месиво.

Шукшин, потеряв последние силы, припал к мокрой, скользкой стене каземата, медленно сполз на землю. Сальников, пристроившись рядом, прильнул к нему плечом, обнял ослабевшей, синей от холода рукой. Другой рукой вытащил из-за пазухи маленький, со спичечную коробку, кусок хлеба.

— Твоя порция, возьми…

На день пленным выдают по ломтю хлеба из отрубей и древесины и десяток гнилых картофелин. Но бывают дни, когда совсем ничего не дают. Поэтому Сальников часть пайка приберегает.

Хмурое небо лениво светлеет. Низко над землей тянутся грязно-серые, косматые облака. Вырисовываются очертания казематов, земляного вала, пулеметных вышек. Тут и там в грязи, среди отливающих свинцом луж, чернеют тела умерших. Пленные продолжают молча бродить по двору, с трудом вытаскивая ноги из вязкой, чавкающей глины.

Появляются с носилками могильщики — в лагере существует специальная команда могильщиков. Трупы умерших сбрасывают в ров тут же, за казематами.

Становится совсем светло. Пленные бродят по двору, низко нагнувшись, их воспаленные, ввалившиеся глаза, светящиеся голодным блеском, обшаривают землю: не попадется ли какая-нибудь травинка? Но травы во дворе лагеря давно уже нет, все вырвано с корнями и съедено, даже там, у самой проволоки, приближение к которой грозит смертью.

Ворота лагеря открываются, во двор въезжает длинная повозка, уставленная железными бочками с водой. Пленные кидаются ей навстречу, сбиваясь в кучу и тесня друг друга. Сейчас появится другая повозка — с картошкой и хлебом. Но второй повозки сегодня не видно. Ворота закрываются.

— Р-разойдись! Геть! Геть! — кричит здоровенный полицай в кубанке, лихо сбитой на затылок. — Жратвы сегодня нема, выходной. На том свите жратва буде… Геть! Геть! — полицай наступает на пленных, размахивая плеткой. За полицаем идут немецкие солдаты.

Толпа отступает медленно, неохотно, с глухим ропотом. Изредка слышатся возмущенные гневные выкрики. Пожилой красноармеец, с горбоносым коричневым лицом, изуродованным глубоким шрамом от виска до подбородка, останавливается перед полицаем, стискивает кулаки.