В чужом небе - [2]

— Обсуждайте, сколько вам угодно. Вот только дилеанец ждать не будет. Эскадра адмирала Тонгаста уже на подходе. И в этот раз церемониться они ни с кем не станут. Адмирал предал всех.

— Это каким же образом понимать ваши слова, гражданин революционный уполномоченный?

— А таким, гражданин капитан корабля[1], что Адмирал ваш издал резолюцию о том, что корабли все поражены революционными настроениями слишком сильно. И что к войне они больше непригодны. А потому все экипажи их расформировываются. Офицеров, — он произнёс это слово без характерного для многих уполномоченных, которых я видал после, неверного ударения, — по домам, а матросов и старшин – под арест. Выяснять, кто из них поражён бациллой революции, а кто – нет. Уже и камеры, небось, для нас готовы, и шомпола – тоже. С шомполами у Адмирала быстро, сами, верно, знаете, не хуже моего.

О быстрых и крайне нелицеприятных действиях контрразведки Верховного мы, конечно же, хорошо знали. И вряд ли в её застенках ограничивались одними только шомполами.

— Что это за бред?! — воскликнул кто-то из офицеров, откровенно выхватывая из кобуры револьвер, но пока не спеша стрелять. — Никаких таких приказов о расформировании экипажей никто не получал! Всё это – гнусная провокация!

Он потрясал револьвером. Несколько человек из числа матросов, сопровождавших Гамаюна, вскинули винтовки. Металлом залязгали затворы. Сразу же офицеры, что держали руки на расстёгнутых кобурах, выхватили своё оружие. В какой-то миг казалось – перестрелки не избежать. И вряд ли в ней пощадят тех, кто не достал свой пистолет.

Я уже судорожно нашаривал застёжку на кобуре – пальцы отказывались слушаться. Они стали будто деревянными и почти не гнулись. По виску противно побежали струйки пота. Так вот каким он будет – мой первый бой. Не против настоящих врагов – имперцев и их союзников. А против матросов с моего же корабля. У всех на бескозырках золотом вышито «Громобой».

— Прекратить, — капитан не повысил голоса. Он говорил как прежде тихо, но его услышали все. Капитан поднял руки и медленно опустил их, призывая всех к спокойствию. — Уберите оружие, господа, — он выделил тоном это слово, — офицеры. И вы прикажите своим людям опустить винтовки, гражданин революционный уполномоченный.

— А ну винты вниз! — рявкнул на матросов Гамаюн. — Кто без приказа стрельнёт, того я сам, своей рукой, в расход пущу. И уж будьте уверены, товарищи, рука у меня не дрогнет.

Однако выстрел всё-таки раздался. В поднявшейся было суматохе никто и не заметил, как старший телеграфист нашего «Громобоя» приставил к виску револьвер и спустил курок. Он рухнул под ноги других офицеров. Вокруг головы его по паркету палубы растекалась тёмная лужа крови.

— Это ещё что значит? — обернулся к нам капитан, не побоявшись подставить спину матросам Гамаюна.

— Да вот, — сказал кто-то из стоявших над телом старшего телеграфиста. — Лейтенант Пестов пулю себе в висок пустил.

— Он сам не свой ходил уже третий день, — заявил другой офицер. Я почти никого не знал по имени, хотя и представлялся должным образом флотском собранию по прибытии и знакомился со всеми. — Вроде и хочет заговорить с кем-то, а будто не решается. В карман то и дело зачем-то лазил. Во внутренний. Будто проверял – не пропало ли что.

— Проверьте-ка этот его заветный карман, доктор, — велел капитан, и склонившийся над телом наш судовой врач Бурцов, сунул руку за пазуху застрелившегося лейтенанта.

Он вынул оттуда сложенный вчетверо лист бумаги – телеграфную квитанцию, и протянул её подошедшему капитану.

— Господа офицеры, — прочтя короткий текст телеграммы, — это полное подтверждение слов гражданина революционного уполномоченного. Адмирал приказывает нам покинуть «Громобой» – и сдать его представителю имперского командования.

— Это подлая провокация! — вскричал тот же офицер, что не так давно потрясал револьвером.

— Судя по дате, — покачал головой наш капитан, — телеграмма была получена лейтенантом Пестовым ещё третьего дня. Как раз когда стало известно о приближении имперской эскадры.

— До конвента весть о предательстве Адмирала дошла только вчера, — сообщил без особой нужды товарищ Гамаюн. — Сегодня все уполномоченные флота подняли людей и направились с делегациями к офицерам, чтобы призвать их не выполнять преступный приказ Адмирала.

— Боюсь, — тяжко вздохнул наш капитан, — одним совещанием в офицерском собрании «Громобоя» тут не ограничится. Я немедленно отправляюсь в штаб флота.

— И я – с вами, гражданин капитан, — тут же заявил Гамаюн. — Как уполномоченный с «Громобоя».

— Воля ваша, — отмахнулся наш капитан. — Мой автомобиль к вашим услугам, гражданин уполномоченный.

Вернулись оба к вечеру того же дня. Ближе уже к ночи, можно сказать. И капитан наш и товарищ Гамаюн были злы, как черти. И если Гамаюн матерился во весь голос, то капитан просто молчал. От этого становилось страшно. Я тогда не знал ещё, что означает это глухое молчание, но как-то сразу понял – ничего хорошего оно нам не сулит.

К тому времени мы успели уже похоронить бедного лейтенанта Пестова. Оказалось, его знали не слишком хорошо. Старший телеграфист редко покидал свою вотчину, куда мало кому на корабле вообще-то было разрешено входить. Однако и с дурной стороны его никто не знал, а потому старпом сказал над свежей могилой пару ничего не значащих слов о покойном. После погребения все дружно отправились поминать его в кают-компанию.