В черной пасти фиорда - [36]

— Прямо по носу мина! — вскрикивает сигнальщик Митрофанов.

— Лево на борт!.. Право на борт!.. Ложиться на старый! курс!

Подводную лодку рывком бросает влево, потом вправо, и белый кильватерный след прочерчивает в ночной мгле небольшой координат[26]. Мину обходим в пяти метрах от правого борта, с мостика на нее смотрим молча, лишь Митрофанов бросает:

— Ну и здорова!

— Неужели бывают такие большие мины? — спрашивает лейтенант Иванов.

Вместо ответа я приглашаю лейтенанта вниз, в штурманский пост и уже там поясняю: обошли мы бочку, а не мину. Да, ту самую бочку, бридель которой издавал странные звуки, ударяясь по корпусу нашей лодки, когда она шла к берегу.

Зачем тут стоит бочка? Она показывает фарватер между минными полями противника. Фашистские корабли подходят к мысу Нордкин или мысу Слетнес, затем по известному им пеленгу следуют к бочке и далее беспрепятственно двигаются в море.

— Понятно, — говорит Иванов.

И он наносит на карту координаты бочки, прокладывает фарватер, которым пользуется враг.

Мы снова поднимаемся на мостик. Теперь минной опасности нет — дается отбой боевой тревоги.

— Может быть, разрешим команде выходить на мостик, как обычно — не более трех человек одновременно? — спрашивает старпом.

— Добро.

Желающих много. Каждому хочется глотнуть свежего воздуха и убедиться, что жизнь продолжается.

На мостике появляется мичман Леднев. Спрашиваю его:

— Сколько осталось сжатого воздуха после всплытия?

— Во всех баллонах пусто.

Выходит, мы поступили верно, создав резерв сжатого воздуха и откачав воду из минных труб.

Проходит время, и снизу докладывают об открытии двери переборки, отделяющей третий отсек от четвертого — центрального поста. Личный состав чувствует себя нормально. Вскоре представители третьего отсека появляются на мостике. Военфельдшер Значко докладывает, что после снятия давления каких-либо болезненных явлений не наблюдалось. Так оно и должно было быть: здесь давление повышалось немного, до 2–3 атмосфер, и условия обитаемости были благоприятными.

А вот из носовых отсеков приходят тревожные вести: у людей появились первые признаки кессонной болезни.

Что же там происходило?

При всплытии лодки, как я уже указывал, дифферент на нос резко возрастал.

— Всем в первый отсек, и живо! Задраить дверь! — скомандовал старший лейтенант Шапаренко.

Это приказание было отдано своевременно: во втором отсеке началось невероятное. Вначале сдвинулись койки, потом заскользил по мокрой палубе опрокинутый стол, и к носовой переборке с грохотом полетело все, что размещалось в этом жилом помещении. Из трюма выплеснулась вода, бурным потоком она окатила груду обломков, взметнулась по переборке вверх и хлынула через торпедопогрузочную горловину в первый отсек. Этого никто не ожидал. Но Крошкин и Бабошин все же успели, хотя и с трудом, захлопнуть крышку горловины и накинуть барашки.

Как только лодка оторвалась от грунта, дифферент стал отходить. Вскоре почувствовалась легкая качка, и все поняли: лодка всплыла. Начались дружеские объятия.

Но радость тринадцати оказалась непродолжительной. Огромное давление в носовых отсеках, равное пару в котлах[27], начало быстро падать. Это явилось для нас неожиданным. Ведь отсеки были загерметизированы[28]. Правда, через какое-то время утечка воздуха резко уменьшилась. Давление стало 1,5–2 атмосферы. Очень важно, чтобы оно хоть теперь снижалось как можно медленнее.

Кессонная болезнь… Людей пронизывала страшная боль, особенно нестерпима она была в суставах ног и рук. Голова разрывалась на части, в глазах мутилось. Матросы и старшины один за другим, теряя сознание, безжизненно валились на палубу. На ногах удержались только трое: Пухов, Доможирский и Бабошин.

Георгий Бабошин — спортсмен, он выбрал правильный путь борьбы с недугом: превозмогая адскую боль, делал движения ногами, руками, туловищем и головой, выполнял упражнения физзарядки. Матрос выстоял до конца. Ему хватило сил и выдержки для того, чтобы в течение трех часов постепенно снимать избыточное давление в аварийных отсеках.

Вместе с Пуховым и Доможирским он успевал помогать ослабевшим товарищам, давал им вдыхать кислород, подбадривал их добрым словом, шуткой.

Подводная лодка все дальше и дальше отходит от берегов, занятых фашистами. Все опасности теперь кажутся позади. Но состояние тринадцати не дает нам покоя. Подходит время, когда двери носовых отсеков можно открыть. Дав указание вахтенному офицеру, я спускаюсь вниз.

Подхожу к переборке, отделяющей третий отсек от первых двух. Дверь еще не открыта. Что там, за этой крепкой броней? Как чувствуют себя матросы, выдержавшие ожесточенную схватку и находящиеся вот уже 22 часа (из них 15 в аварийной обстановке) в наглухо задраенном помещении?

Замечаю движение кремальер на двери. Угадываю слабость того, кто пытается привести механизм в действие. Берусь за рычаг и распахиваю дверь. Передо мной Бабошин. Успеваю подхватить матроса на руки, прижимаю его к груди и не совсем по-уставному спрашиваю:

— Ну как, дорогой? Жив?

Светло-карие глаза Бабошина кажутся мне большими-большими, лицо — осунувшимся.

— Все в порядке! — отвечает матрос слабым, глухим голосом.