В центре океана [Авторский сборник] - [55]
Эта трагедия нужна не только самому философу, но и собственно времени современной ему жизни. Надо остановить время, сделать его твердым, неподвижным, чтобы на нем можно было бы рисовать, что хочешь.
В меньшей степени она, эта трагедия, нужна тем, кто внимает философу.
Она заставляет слушать — не более того…
Знание об этой трагедии не позволяет слушателю совершить кощунственное действие в сторону философа — не позволяет прервать его.
Ибо если философа остановили — продолжить мысль в ее естественном течении настоящий философ уже не сможет, и правда, что дважды в одну воду не войти…
Если философа прерывают, после паузы он говорит уже совсем другое. Деятельность философа имеет не интеллектуальное, но только нравственное значение.
Большинство философов так не считают. В свою очередь с этим не согласны и большинство читающих и «думающих»…
Однако я не боюсь настаивать на своем.
Только нравственная мотивировка рождает великое философское открытие.
Ибо не мозг открывает «философскую» тайну, а душа.
Художник слеп.
Философ зряч, у философа хорошее зрение.
Художник «вертикален» по своей природе, философ — «горизонтален».
Философия — это плоскость, это горизонт, ибо мал человек, а Вселенная безгранична.
Философ, как бы он ни старался, думает в пространстве, а не во времени. Время — единственное явление, которым человек никогда не сможет управлять. И слава Богу, что не научится.
У философа нет границ.
Поэтому философия не несет в себе главного — чувства трагедии. Поэтому философия на грани сна, засыпания, сказки.
Но чувство трагедии есть у художника.
Откуда оно у него?
От трагичного чувства тесности и во времени, и в пространстве.
Художник — это человек, «возведенный» в квадрат.
Не только в особом, арифметическом смысле, но и в особом геометрическом.
Чувство трагедии оттого, что Искусство вертикально по своей природе и по своему положению в пространстве. Это сложное противоречие.
Удивительно и необычно, что это положение незыблемо.
Искусством перестает быть то, что теряет свою вертикальность.
Вертикальное положение опасно для жизни Искусства, многие погибают, не выдержав тяжести, перегрузок такового расположения в пространстве — и это причина деградации многих художников.
Искусство захлебнулось бы в самом себе, если бы испило чашу горизонта и обрело бы насыщенное равновесие.
Можно ли выработать навык к устойчивости в вертикальном положении?
Нет, нельзя.
Что представляет собой эта вертикальность?
На вершине — смерть, а в основе — жизнь.
Между осуществляется Искусство.
Философ ползает, художник прыгает.
У философа все начинается со слова и заканчивается тем же — словом. Кольцо, лежащее на земле. Философия не может быть идеалистичной, она всегда крайне материалистична. Как бы ни «воспрял» философ.
У художника после слова, мысли, замысла все только и начинается — и это далеко не все. Искусство обязано быть конкретным, оно всегда конкурирующее. В этом беда художников, ибо художник в отличие от философа теряет возможность утаить свое произведение.
Художник обречен на демонстрацию наготы, открытости произведения в той или иной форме, у него мало шансов создать недосказанное, сокрытое, таинственное.
Но почему я так долго и, возможно, скучно говорю об этом?
Может быть, потому что философия и искусство зажили рядом друг с другом и начинают смешиваться друг с другом в замусоленных головах современных людей.
Но есть и загадка: почему есть путь из искусства в философию, но мало кто подтвердит, что есть путь из философии в искусство.
То есть художник может превратиться в философа, но есть ли достаточное количество убедительных примеров, когда философ становился бы великим художником?
(Наверное, такие примеры есть, но я эти примеры не могу осмыслить…)
…Классическая форма любима тоталитарным государством.
Модерн — любимое дитя демократии.
История Искусства — это смена классики, романтизма на вариации модерна и обратно. Римское искусство — классика, Древний Египет — модерн.
Но это, как вы понимаете, скорее гипотеза.
КОММЕНТАРИИ К ИТАЛЬЯНСКИМ ФОТОГРАФИЯМ
Для Элизабет Сгарби
1.
267
la primavera
…земля, которая не хочет быть ничьей собственностью, но которая порабощена.
С этой земли содрали кожу, не дают ей зажить. Следы от когтей человеческих. Никакого идеализма, реальное насилие.
Художественные достоинства — все в природе фотографической. Оптический реализм.
Это Италия — но холодно. Очень одиноко. Ничего не звучит. Голос спит. Только мышцы и запах дизельного топлива. И так — всю жизнь.
2.
240
Античность. Для того чтобы зацвела одна, лишь одна белая роза, надо культивировать сотни шипов, должны вырасти тысячи пыльных листьев и сухих, почти железных веток.
Камень имитирует небо. Что ж… можно и так. Какая-то удивительно сокрытая красота… Тайна человеческого акцента, одухотворенного взгляда. Почти не чувствуется присутствие оптики, хочется протянуть руку и коснуться белых лепестков… А еще — хочется верить, что у этой розы не только шипы, но и нежное дыхание теплого женского запаха.
3.
265
Ничего не чувствую… только грустно… Для чего цветут эти деревья?
Красота чистой, абсолютной физиологии… Все арифметично, поразительно эволюционно.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Сэм Дюшан, сочинитель шпионских романов, вдохновленный бессмертным шедевром Сервантеса, придумывает своего Дон Кихота – пожилого торговца Кишота, настоящего фаната телевидения, влюбленного в телезвезду. Вместе со своим (воображаемым) сыном Санчо Кишот пускается в полное авантюр странствие по Америке, чтобы доказать, что он достоин благосклонности своей возлюбленной. А его создатель, переживающий экзистенциальный кризис среднего возраста, проходит собственные испытания.
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.
Повесть известной писательницы Нины Платоновой «Я детству сказал до свиданья» рассказывает о Саше Булатове — трудном подростке из неблагополучной семьи, волею обстоятельств оказавшемся в исправительно-трудовой колонии. Написанная в несколько необычной манере, она привлекает внимание своей исповедальной формой, пронизана верой в человека — творца своей судьбы. Книга адресуется юношеству.