В будущем году я буду лучше - [18]

Рынок располагался всего в полукилометре от центральной площади, но Дыболю эта дорога показалась более чем длинной. Как писал охочий до телесных наслаждений философ Эпикур: "поблагодарим мудрую природу за то, что нужное она сделала легким, а тяжелое - ненужным". Если бы Саша знал это легкомысленное изречение, он нашел бы не мало слов, чтобы возразить.

Как назло, день выдался жаркий, будто специально для того, чтобы помучить бедного Дыболя. Город тонул в мареве, и привычные очертания предметов струились, словно в текучей воде.

Нести картину было чрезвычайно трудно. Она все время заваливалась то на один бок, то на другой или вдруг клевала вперед, заставляя Сашу выписывать ногами сложные фигуры. Розалия шла позади и покрикивала на своего помощника. Раза два она даже назвала его недотепой и остолопом и, если бы ноша не была такой тяжелой и громоздкой и не требовала столько сил для опускания её на асфальт, Дыболь, пожалуй поставил бы её и ответил Розалии тем же.

Наконец они свернули в переулок и оказались у входа на городскую барахолку. С трудом миновав широкие ворота, Саша попытался поставить картину, но не удержав, грохнул её о землю. С багета во все стороны брызнула позолоченная лепнина, а рама, заскрипев, перекосилась так, что сразу потеряла всю свою музейную чопорность и сделалась похожей на рухлядь.

Подоспевшая Розалия с ужасом посмотрела на свой портрет, и затем на Дыболя.

- Если мы не обменяем его на телескоп, я вас убью, Александр, жалобно сказала она и пальцем потрогала на раме оголившееся дерево. - Какая была рама! Теперь, наверное, за неё не дадут и одного стеклышка от телескопа.

Прячась за холстом, Саша делал вид, будто пристраивает картину к забору, хотя та давно и крепко стояла на земле.

- Вылезайте же оттуда, растяпа! - крикнула Розалия. - И ждите меня. Я сейчас вернусь.

Мокрый от пота, в дорожной и гипсовой пыли, Дыболь выбрался из-за портрета и зачем-то принялся собирать осколки лепнины. Руки и ноги у него дрожали от жары и усталости. Во рту пересохло так, что вспухший язык отказывался воспроизводить какие бы то ни было слова. При этом, ему самому было страшно жаль рамы, и обидно за Розалию - изображение этой красивой женщины разом превратилось в мазню.

У картины постепенно собирался народ. Люди подходили, уважительно здоровались с Сашей и разглядывали живопись. При этом, одни теребили себя за подбородки, другие приседали или переходили с места на место, чтобы увидеть портрет в разных ракурсах, третьи подходили вплотную и разглядывали ширину и форму мазка. Вскоре у портрета собралось человек сорок. Дыболь уже вошел во вкус и почти почувствовал себя автором. Он по-хозяйски поглядывал на ценителей живописи и иногда небрежно смахивал с холста невидимые пылинки.

- Ерунда, - неожиданно высказался кто-то из рыночных критиков.

- Конечно ерунда, - поддержал его второй, и толпа начала быстро рассасываться. Уже через минуту рядом с Сашей не осталось ни одного человека и непонятно почему, Дыболь воспринял это как собственное поражение. Если бы не подошедшая хозяйка картины, он, пожалуй, сказал бы вслед барахольщикам несколько неласковых слов, но Розалия сразу начала вводить его в курс дела.

ЧЕСТЬ

Сашина опекунша приблизилась к нему вплотную, чем очень смутила Дыболя.

- Есть труба, - не обращая внимания на Сашины муки, заговорщицки прошептала она. - Это то, что нам нужно. Сейчас мы подойдем к хозяину телескопа, я поведу его смотреть картину, а если он не согласится на обмен, вы, Алек, возьмете трубу и убежите. Хозяин будет со мной, так что вам бояться нечего. Если он откажется меняться, я дам вам знак. Пока этот боров добежит до своего места, вы успеете скрыться. Меня не ждите и обо мне не беспокойтесь. Встречаемся дома. Надеюсь, вам все ясно, Александр?

- Ага, - ошалело ответил Дыболь.

- Не трусьте, Алек, будьте мужчиной. Надо же вам когда-нибудь становиться мужчиной.

Чего-чего, а такого Саша от своей опекунши не ожидал. Если бы Дыболь не знал эту женщину целых два дня, он подумал бы, что она его разыгрывает. Но внешний вид Розалии говорил об обратном - выражение её лица, напор, с которым она убеждала его украсть телескоп, и то, что в запале она прижималась к нему всем телом, начисто исключали какую-либо несерьезность.

К владельцу телескопа они подошли врозь. Саша изображал праздного горожанина, который забрел на барахолку лишь для того, чтобы как-то скрасить время. Розалия обрела вид богатой дуры и надменно обратилась к продавцу:

- Я хочу предложить вам за эту трубу вон ту картину. Вон, видите у входа?

- А на что мне картина? - равнодушно ответил продавец.

- А на что вам телескоп? - раздраженно спросила Розалия. - Это же искусство. Неужели вы не понимаете? Вы подойдите, посмотрите.

- А чего мне ходить? Я и отсюда вижу - дребедень.

- Дребедень?! - оскорбилась Розалия. По её лицу было видно, что она готова врезать этому барахольщику зонтом по физиономии. И все же она взяла себя в руки и проговорила: - А рама? Рама тоже дребедень? Вы только взгляните. На ней же одной позолоты килограммов пять.

Дыболь стоял в стороне и делал вид, что рассматривает бронзовый подсвечник. Ему очень не хотелось красть телескоп и он надеялся на то, что толстяк окажется благоразумным и не уйдет от своего товара. Но владелец трубы, после недолгого колебания, все же заинтересовался гигантской позолоченой рамой.