В будущем году — в Иерусалиме - [77]

Не герой он, и это все. Или, может быть, даже герой, но не во имя первой же эффектной глупости. Возможно, он бережет себя для чего-то более важного. Для отечества своего, например.

Но его манера говорить действует мне на нервы. Этот неизменный высокомерно-командный тон: „Само собой разумеется, фройляйн Розенбах должна будет перейти в католическую веру!“ Ничего я никому не должна! И что, собственно, он себе позволяет? Если уже сегодня он допускает подобный тон, можно себе представить, что услышу я, когда перестану быть „прелестной дочуркой“. Ну нет, этого мне не нужно!

К тому же я не уверена, что он вообще мне нравится. В принципе, он очень уж далек от моего идеала. Его не назовешь ни фантазером, как Хеннер, ни идеалистом, как Бальтюр, и уж конечно, он не философ, как Дашинский. При мысли о нем сердце мое вовсе не трепещет. Даже не вздрагивает, если признаться честно.

Существует только один, который по-настоящему вскружил мне голову. Он поселился под нашей крышей и не показывается. А может, он избегает меня — мы ведь всего один раз взглянули в глаза друг другу? Мне показалось тогда, что я вот-вот упаду замертво… Если бы он спросил меня, готова ли я вскарабкаться с ним на Эверест, опуститься на дно морское, в дремучий лес за ним пойти, я ответила бы — да. Тысячу раз — да! Но он не спрашивает меня. Боюсь, он вовсе не обратил на меня внимания.

Или я ошибаюсь? А может, он ждет от меня какого-нибудь знака?

Через несколько дней будет уже поздно…

А может, он слишком скромный и не привык проявлять инициативу? Или слишком робкий…

Но он прекрасней летней ночи!

Он назвался облаком в штанах, а облака безмолвны.

Ну зачем же он молчит?

В субботу сюда явится гусар со своим ультиматумом. Этот мучитель с кнутом и пряником. Он будет объясняться мне в любви, делать предложение, и — прощай мечты! В истории барышни-одиночки будет поставлена последняя точка. Конец сладким девичьим мечтам и капризам, причудам, страданиям и прихотям! Я лишаюсь всякого выбора, кроме, разве что, последнего: превратиться в госпожу фон Шишковиц, либо остаться старой девой. Если я соглашаюсь — а что мне еще остается? — я становлюсь его женой, супругой или, вернее сказать, девочкой в услужении, и весь остаток отпущенных мне дней провожу в каком-нибудь захолустном Брюнне или Теплице.

К черту! Стоит только подумать об этом, и сразу тянет на рвоту.

Почему не приходит тот, другой? Почему, как назло, именно этот самонадеянный чурбан? В чем моя вина, что так складывается моя судьба? Кто может это знать? У меня было множество ухажеров, но всем им я выказала мое безразличие. Ни один не был для меня достаточно хорош. Ни один не соответствовал кумирам, на которых я молилась. Потому ни один из них и не посмел приблизиться ко мне. Из страха получить отказ и быть оконфуженными, они обходили меня десятой улицей. И что в итоге? Я погибаю в одиночестве от тоски по мужчине.

Наверное, мне следует сделать первый шаг — немедленно, потому что всего четыре дня остается в моем распоряжении, но мне так не хватает мужества решиться на это!

Кровь сотен поколений терпеливых, дожидающихся, увядающих женщин пульсирует в моих венах. Тысячелетия тупой пассивности как некий символ женской добродетели. Мужчинам можно все. Чем наглей они себя ведут, тем большего восхищения удостаиваются. Они ведут себя сообразно их чувствам. А мы — напротив, мы можем лишь тайком плакать, и в этом все наше право.

С меня довольно! Не желаю больше следовать этим дурацким принципам, пусть даже я стану первой, кто дерзко нарушает вековые традиции. Я осмелюсь на такой эпатаж — написать письмо нашему постояльцу. Я подсуну его под дверь, и будь что будет!

А может, ничего и не будет… В худшем случае разразится скандал, зато я сделаю хоть малость, последнюю попытку.

Остается лишь подобрать нужные слова. Скажем, такие: „Дорогой Незнакомец, Загадка, Облако в штанах! Я обращаюсь к Вам (или к тебе), или как следует мне обратиться, чтобы сказать, что я стою перед мучительным решением и уже не в силах не обратиться к Вам. В ближайшую субботу один офицер императорской гвардии явится для переговоров с моим отцом и в присутствии всего нашего семейства будет просить моей руки. В результате этого визита я, вероятнее всего, стану его женой, что повергает меня в ужас!

Вот почему — и не только поэтому (!), я прошу у Вас… Нет, я прошу у тебя совета, хоть мы, по сути, и незнакомы. Мы виделись всего однажды, но я молю Бога, чтобы ты наконец услышал…“

Нет, это не письмо вовсе. Это объяснение в любви. Я не вправе писать такое. Он же будет смеяться над моим беспомощным лепетом. Более того, увидит всю меня насквозь, и все полетит к черту.

Впрочем, так или иначе — все равно все летит к черту.

Что же мне делать?»

* * *

Когда евреи не знают, как поступить, они приглашают на обед родственников. Чем запутанней ситуация, тем больше выставляется яств. Чем сложней положение, в которое они угодили, тем шире круг приглашенных гостей.

7 июня 1914 года Лео Розенбах созвал мишпуху на большой совет. Все, кто имел хоть какое-то отношение к его роду или к семейству его супруги, были срочно вызваны телеграммами. День еще только начинался, а жилище Розенбахов на Фрейтаггасе уже наполнилось шумной ватагой евреев и евреек. Прибыли многочисленные кузены и кузины Мальвы, многие из которых успели обзавестись собственными семьями. Появились богатые Вайтхаймеры из Кракова и Моритца. Прибыл сам Розенбах, известный хирург из Черновиц. Полуденным поездом из Восточной Галиции прикатили и бедные родственники — братья Файнштайн из Тернополя и Верфелзы из местечка Броды, о которых говорили, что они промышляют сомнительными гешефтами.