В будущем году — в Иерусалиме - [73]

Если вы считаете, что мое место в Польше, я выезжаю туда немедленно вместе с ней. В том, что она последует за мной, не сомневаюсь ни на миг.

Я видел ее единственный раз. На лестничной клетке. Но я уверен: именно она станет моей женой и пойдет за мной хоть на край земли. Иначе моя жизнь лишена всякого смысла.

Ответьте мне сразу. Чувствую, мы стоим на пороге очень важных событий.

Хершеле».

17

Все человечество стояло на пороге важных событий. Не составлял исключения и дядя Хеннер, который держался в стороне от мирового исторического процесса.

В тот день стопы его приближались к стенам Вечного города на семи холмах. О том, что его стараниями в Лондоне взлетел на воздух многоквартирный жилой дом и было разбито сердце добропорядочной английской дамы, он уже забыл. Как я уже не раз говорил, он был фантазером, если не сказать аферистом или даже обычным пройдохой. Впрочем, в каждом из нас в большей или меньшей степени есть что-нибудь от этих пороков. Направляясь в Рим, чтобы принять крещение, Хеннер стал позорным пятном нашей семьи: такого не следует совершать даже и с петлей на шее.

Истины ради надо признать: вовсе не страх перед Божьей карой свойствен нашему племени. Безрассудства в нас куда как больше — это факт, и народом избранным мы стали, скорее, случайно, но благодаря именно этой случайности, мы не приемлем отступничества. Более того, не веря в небесный промысел, богохульствуя, проклиная и греша на каждом шагу, пастырей своих мы не меняем. К Заветам мы относимся без должного пиетета. Не моргнув глазом, поглощаем свинину, но перебежчик для нас — вечный изгой. Мы легко довольствуемся тем, что в синагогу заглядываем всего раз в году, но нога наша не ступает в церковь, где молятся гоим, которые на протяжении двух тысячелетий стремятся нас извести.

И только Хеннер совершил эту мерзость, и потому все мы, выражаясь языком моего деда, отрекаемся от него.

Разумеется, дед мой все же малость перебирает. Впрочем, разве не все у нас с перебором? У нас орут, причитают, вздымают над головой руки, рвут на себе рубашку, кусают сжатые кулаки, и это — по всякому поводу, а то и вовсе без. В произносимых нами словах мы — сущие экстремисты, воинствующие фанатики… Но на деле — ни от кого мы не отреклись. На самом деле, от Хеннера мы отвернулись лишь на какое-то время, и даже это не вполне истина, потому что, в сущности, он был всего лишь полоумным дядей, мишугене, что у евреев — не более чем грубоватое прозвище. Мне кажется, его попросту невзлюбили, а может, и того менее — на него обозлились за то, что он как бы обратился к конкурентам, не выговорив предварительно должных выгод. Короче, он совершил плохую сделку, а плохие сделки не прощаются никому, даже ангелам. Все осуждали скверный поступок Хеннера, втайне алкая при этом не упустить случая оказаться в одной связке с этим грешником и разделить с ним его тяжкий грех, а заодно и возможные выгоды.

Наконец, Хеннер, этот роковой неудачник, который всех нас надул, обобрал и выставил дураками, был родным братом Лео Розенбаха. В конечном итоге, он — один из нас, плоть наша и кровь, а это и есть самое главное.

Итак, Хеннер прибыл в Рим. Как того требовал артистический темперамент этого чудака, он вступил на святые камни Вечного города босиком, облаченный в пепельно-серые лохмотья пилигрима, истрепанные ветрами и невзгодами. За ним, с трудом перебирая до крови сбитыми стопами, сжимая под мышкой обшарпанный футляр с драгоценной скрипкой, покорно плелся его бессловесный сын Натан. Вступление в город этой пары было в высшей степени импозантным, оно не осталось незамеченным зеваками, по достоинству его оценившими.

Тибр сверкал в лучах утреннего солнца, в садах уже вовсю распускались магнолии, наполняя воздух изысканным ароматом, смешанным с нежным запахом жасмина.

Хеннер и Натан направились к площади Святого Петра. Будто два лунатика, все еще удерживаемых путами давно прошедшей ночи, проковыляли они к замку Святого Ангела. Вдруг откуда-то сверху могучим потоком полился неземной красоты колокольный звон. Запрокинув голову, Хеннер, будто помешанный, стал крутить ею по сторонам, подставляя лицо льющемуся с небес потоку божественных звуков.

— Это звонят колокола собора Святого Петра, мой мальчик, — прохрипел он сквозь перехватившие дыхание слезы и простирая к небу дрожащие от волнения руки, — возьми в руки скрипку, и пусть зазвучит «Аве Мария», чтобы христианский Бог услышал нас!

Натан положил футляр прямо на тротуар. Наклонив голову, он прижался щекой к скрипке и осторожно тронул смычком струны. Из груди ее полилась мелодия необыкновенной чистоты и нежности. Никогда прежде Натан не играл так проникновенно. Он не был больше вундеркиндом. Звуки, которые извлекал он из своей скрипки, окончательно окрепли. Они сделались уверенными и печальными, как молитва, с которой обращается к небу человек, твердо знающий, о чем просить Бога.

Вскоре оба паломника были окружены плотным кольцом невесть откуда появившихся зевак. С благоговением внимали итальянцы божественной кантилене, которая в сопровождении вибрирующего в воздухе колокольного звона заставляла сердца людей сладко вздрагивать, призывая случайных прохожих к необыкновенному воскресному концерту. Слушатели были околдованы. В особенности женщины, которые не в силах были отвести завороженных взглядов от хрупкого юноши с такими печальными глазами и мраморно-белой кожей.