В будущем году — в Иерусалиме - [61]

— Я очень хорошо понимаю, что вы имеете в виду, ваша честь, и потому мне хотелось бы покинуть эту страну.

— Я сделаю все возможное, сэр, чтобы помешать этому.

— А я сделаю все возможное, чтобы показать этой стране спину. Британскому величию пришел конец. Свободный дух не может здесь ни дышать, ни мыслить.

— Обвиняемый хочет показать спину нашей стране, как он только что живописал. Он хочет покинуть нас после того, как безуспешно попытался нас уничтожить. Отлично! И куда же, позвольте спросить, намерен он направить свои стопы?

— В Рим, ваша честь.

— И там, полагаю я, вы прямиком отправитесь на прием к римскому папе, — продолжал прокурор, начиная понимать, что перед ним стоит законченный психопат.

— Папа сочтет за честь познакомиться со мной.

— Ну, в этом, мистер Розенбах, здесь никто не сомневается. И вы попытаетесь, конечно, обратить в пепел собор Святого Петра — не так ли?

— Насколько я понимаю, ваша честь, вам хочется быть остроумным… За мой, как говорится, счет. Нет, я не намереваюсь обращать в пепел собор Святого Петра. Я хочу принять крещение…

Над залом будто пронеслась молния всеобщего оживления, а следом — взрыв смеха. Прокурор перевесился через барьер и прошептал в ухо защитнику, но все присутствующие отчетливо слышали каждое слово:

— Он не немного тронутый, а на всю голову!

— Ошибаетесь, — ответил на это Хеннер абсолютно спокойным тоном, — я совершенно здоров, господин прокурор. Во всяком случае, не менее здоров, чем вы. Но мне просто необходимо свидетельство о крещении.

— Для чисто научных целей, полагаю я…

— Потому что я — изобретатель, и потому что время протекает сквозь пальцы, как песок, человек теряет напрасно полжизни.

Хеннер замолк. Голос его задрожал, а глаза наполнились влагой.

— Почему же человек, будучи евреем, теряет половину жизни, мистер Розенбах?

— Потому что он вынужден со всем смиряться, ваша честь. Постоянно изменяться, чтобы устоять. Втягивать голову. К месту и не к месту улыбаться, чтобы не выглядеть обиженным…

— Такого рода бредовые представления в психиатрии называют паранойей. Человеку кажется, что весь мир против него…

— Именно в этом и состоит мой недуг. Все человечество ополчилось против меня!

Мисс Поппер поднялась со своего места и обратилась к Хеннеру:

— Это неправда. Не все человечество. Я на вашей стороне. Евреи — избранный народ, и вы — избранник… Бог будет милостив к вам. — При этих словах она всхлипнула и повернулась к прокурору: — Разве вы еще не поняли, что перед вами — Мессия? Он невиновен, господин прокурор, и он чист, как Иорданский родник.

— И вы защищаете его, мисс Поппер, хотя он превратил в песок ваш дом?

— Он святой. Позвольте мне отбыть его наказание, а он… А ему… Умоляю — отпустите его!

14

«Вена, 10 октября 1911 года.

Мы стоим по горло в воде: мы буквально тонем в долгах. Папа не зарабатывает ничего, потому что у нас нет теперь ателье. Мы забыли, как выглядят деньги. Мама ходила к Самуэлю Тайхману, местному раввину, — он такой милый… Тот посоветовал ей обратиться в еврейскою общину, но там ответили, что это не их компетенция, и направили ее в банкирский дом Ротшильда, где ее тоже приняли весьма прохладно. Чиновник сказал маме, что в принципе банк может выдать небольшой кредит, но при условии, что еврейская община Станислава подтвердит кредитоспособность папы. Хоть волком вой! Мама лишь зарыдала в ответ, потому что она знает: ни один здравомыслящий человек во всей Австро-Венгерской империи не поручится за нас. Чиновник не совсем понял причину ее слез. Он подумал, она расстроилась, полагая, что оформление кредита торговым домом Ротшильда увязнет в волоките, и неожиданно любезным тоном посоветовал ей переговорить с бароном Гутманом, человеком, широко известным своим великодушием. К тому же, подсказал чиновник, барон испытывает особую слабость к таким красивым женщинам, и обстоятельство это оч-ч-чень даже может сыграть свою роль… Увидев, что мама продолжает всхлипывать — искусством этим мама владеет виртуозно, — чиновник написал ей личную рекомендацию к барону.

Со всех сторон обсуждали мы — следует ли маме обращаться к барону. Риск, конечно, слишком велик, но что же делать: во всей округе Флоридсдорфа уже почти не осталось магазинов, где мы могли бы хоть что-нибудь получить в кредит. Меня это касается в первую очередь, потому что клянчить товары в долг посылают, как правило, меня. Три ближайшие пекарни — Тырнка, Грогер и Грюнлих — пригрозили нам санкциями, если до конца года мы не погасим наши долги. То же самое заявил мясник Хавлишек. А бакалейщик Кралик — тот вообще… Он выставил в витрине желтый лист, на котором крупными буквами написано, что означенные здесь лица впредь до погашения своих задолженностей обслуживаться не будут, и вообще, пусть они десятой улицей обходят эту лавку. Наша фамилия стоит в списке на втором месте, и мне теперь даже появляться на этой улице стыдно…

Словом, никогда прежде дела наши не были так плохи, как сейчас, но на душе у меня, признаюсь честно, никогда не было так радостно, как теперь! Я постоянно пребываю в приподнятом настроении и сама себя спрашиваю вполне серьезно: уместно ли это в подобном положении? Кто знает, быть может, сама нищета — достаточная предпосылка к тому, чтобы радоваться жизни. А может, я просто черствая девица, начисто лишенная чувства сопереживания? Как бы то ни было, но материальные трудности моих родителей оставляют меня равнодушной. Мы как-нибудь перебьемся — ни на миг не сомневаюсь в этом. Порой это даже забавно. Каждый прожитый день, можно сказать, выигран у жизни, будто в лотерею. Каждое утро просыпаешься с таким зудящим душу вопросом: продержишься ли ты до вечера на ногах. Это до предела напрягает и делает твою повседневность осмысленной. И уж во всяком случае — интересней повседневности людей богатых, все дни которых похожи один на другой, как яйца в корзине.