В будущем году — в Иерусалиме - [55]

Сыновья Янкеля, если брать в среднем, обладали вполне приличным показателем интеллекта. В большинстве своем они учились, читали умные книжки и задавали себе вопросы о смысле жизни. У них было сравнительно ясное представление о мире, который они вознамерились перестроить. Но, чтобы понять душу своего отца, им не хватало фантазии. С человеческой душой у них вообще было много неясного. Есть ли она в принципе? Научно это было недоказуемо, и никому еще не удалось ее обнаружить. Анатомы изрезали уйму тел, но так и не обнаружили, где бы она могла таиться.

В трудах Маркса и Энгельса душа якобы являет собой гормональную секрецию различных желез, и этим, казалось, все объясняется. Если это на самом деле так, то душа Янкеля являет собой секрецию скопления ленивой протоплазмы — побочного продукта дегенерированных белковых соединений. Он вел себя, как существо, не отягощенное этическими тормозами — как одноклеточное, как безмозглая инфузория. Он уподобился машине, которая инстинктивно жмется ко всему, что способно удовлетворить ее примитивные горюче-смазочные запросы, то есть, насытить плоть: пожрать, хлебнуть хмельного пойла и утолить жажду похоти. И это чудовище влюбилось. И оно смеет разглагольствовать о чувствах, хотя вся его гнусная суть соткана из гешефтов и прегрешений. Сие никак не укладывается в психологическую схему этого грубияна, который, во-первых, на столь высокие чувства был не способен по определению, а во-вторых, — если они все-таки и могли в нем зародиться, то им следовало быть направленными к той женщине, с которой он произвел на свет шестнадцать детей. И точка!

Любила ли Ноэми Камински своего мужа — такого вопроса перед многочисленными детьми ее никогда не стояло. Она была их матерью и тем стояла выше всяких сомнений. Ее боготворили, о ней говорили как о святой.

Хотя сыновья Янкеля и подтрунивали над несовершенством гражданских кодексов и наивностью религиозных заповедей, но в действительности все они были хранителями буквы закона, воинствующими поборниками дисциплины и правопорядка.

А еще они были командой футболистов — Божьей милостью командой! Они поклонялись не Создателю небесному, а пролетарской революции. Одиннадцать непреклонных раввинов, увлеченных идеями «евангелия» от Маркса и Энгельса. За время американской ссылки их гнев по отношению к отцу несколько поостыл. Свои запасы ненависти они растратили на другие объекты: на президента Говарда Тафта, на вечно воинствующих американских «ястребов», на Нью-Йоркскую биржу, а также на всех прочих мошенников, которые сплошным обманом верховодили судьбами простых людей.

Так оставалось, покуда ни пришло вдруг это письмо. Оно свалилось неожиданно, как природная катастрофа, которая жестоко напомнила им, что у них есть отец.

Окажись их противником на футбольном поле одиннадцатикратный Янкель Камински, они без малейшего сомнения разгромили бы его в пух и прах и развеяли бы по ветру. Но там стоял не их создатель, а отлично сыгранная команда студентов университета с мировым именем. С разгромным счетом выиграли они матч у братьев, и ни Джим Вайсплатт, ни Ури Таубеншлаг не в силах были что-либо изменить. Эта игра была единственным поражением команды, и шестьдесят тысяч футбольных фанатов стали свидетелями светопреставления. Обладатели дорогих мест разразились восторженным ревом, те, кто занимал места подешевле, отозвались возмущенным свистом. Но изменить что-либо было невозможно. Золотое правило Мак Сноу об имманентном крушении успеха в очередной раз с триумфом восторжествовало.

В раздевалке бруклинского стадиона, тяжело опираясь на загаженную раковину умывальника, будто на перебитых ногах, стоит Джим Вайсплатт и беспомощно стонет. Воротник его нелепо вывернут кверху. Пять жалких минут отделяют старика от полного банкротства. Пыхтя, как перегретый на затяжном подъеме паровоз, вваливается Ури Таубеншлаг, который вторую половину матча наблюдал с трибуны. Он выглядит так, будто только что ему без наркоза вырвали все до единого зубы. Тренер не в состоянии выговорить ни слова.

— Восемь — ноль, мистер Вайсплатт! — завопил он вдруг, как одержимый. — И это ваши племянники, сэр! Нас прилюдно побрили от головы до самой тохэс!

— Что нового для вас, мистер Таубеншлаг, — грустно отпарировал великий предприниматель, — мы поставили на справедливость и проиграли.

— Кто делал ставку на справедливость — я? Ну уж нет! Это вы, потому что вы — фантазер… А я человек вполне нормальный, сэр! В этом я могу кровью расписаться!

— Вздор, мы ставили на равных, уважаемый друг. И если мне надлежит быть повешенным, вы должны болтаться рядом. Об этом уж я позабочусь.

— Господь решил оторвать нам яйца. Он всемогущ, и он знает, что делать.

— Он подает нам знак, мистер Таубеншлаг. Нам надлежит учиться на собственном горьком опыте и понять, что социализм — совершенно непригодный бизнес для евреев.

— Он и для гоим — паршивый бизнес. — Олимпийский тренер схватился за голову. — Восемь — ноль, мистер Вайсплатт! Вас, ваших бездарных бойз и всю вашу мишпуху должен был хватить удар!

Невообразимый рев сотряс весь стадион. Безудержный крик, который донесся со стороны дорогих трибун, столкнулся над футбольным полем с яростным воем, несущимся со стороны трибун дешевых. За две минуты до финального свистка сборная Филадельфии забила девятый гол.