«В борьбе неравной двух сердец» - [13]

Поэзия? Не всем поэтам верьте,

Где боли нет, есть легковесность слов.

Как тот солдат, поэт идёт в бессмертье

Тяжелой поступью стихов.

Мятежный демон — вдохновитель битвы раскинет вновь два сумрачных крыла над головой моей непобеждённой...

До встречи с поэтом Д. понимала, что

ни расторопной ласковой жены,

ни жрицы муз, что жаждет громкой славы,

как посмотрю, не вышло из меня.

Но тут судьба предоставила ей, разведённой жене, матери-одиночке с дитем на руках, последний шанс добиться этой славы.

Убийство навсегда связывает убийцу с жертвой. И мечется погибающая душа, ища утешения и поддержки то в припадках отчаяния:

Как мне кричали те грачи,

чтоб я рассталась с ним, рассталась!

Я не послушалась (молчи!) —

И вот что сталось... Вот что сталось...

то в приступах признания в посмертной любви —

Как страшно! Но я ведь любима была и любима сейчас, поэтому неуязвима, неуязвима для вас.

* * *

Но «роковой поединок» закончился ужасным, пошлым и самым что ни на есть унизительным исходом.

Из протокола допроса от 29.I.1971 г. гр. Грановской Л. А., которая, изобразив картину ссоры и драки, возникшей между ними ночью, завершает свои показания так:

«Он всячески оскорблял меня нецензурной бранью, унижал меня: стал ломать руки, плевал на меня, бросал в меня спичками», «я схватила его за горло и стала давить его»;

«мы упали оба на пол. Я схватила Рубцова за волосы. Каким-то образом я оказалась наверху. Рубцов протянул руку к моему горлу. Я схватила руку Рубцова своей рукой и укусила. После этого я схватила правой рукой за горло Рубцова двумя пальцами и надавила на горло. Рубцов не хрипел, ничего не говорил <...> Мне показалось, что Рубцов сказал: „Люда, прости! Люда, я люблю тебя. Люда, я тебя люблю“. Я взглянула на Рубцова и увидела, что он синеет. Рубцов ещё, кажется, вздохнул, и затем затих <...> Я поняла, что Рубцов мёртв».

Из дополнительного допроса от 18.III.1971.

«Ненависть к Рубцову, копившаяся длительный период времени, вылилась наружу. Меня взбесили его слова о любви. Я думала — то убью, то люблю! Убить Рубцова я не хотела».

Из справки, составленной со слов секретного агента («источника»), имевшего на тюремной прогулке разговор с Грановской:

«Источник спросил: „Люда, ты мужа своего сама убила, зачем, не жалко теперь его тебе?“ На это Грановская высказала недовольство и ответила: „Я бы его и ещё раз убила. Всю жизнь мне сломал. Пьяница. Никчёмный человек. Видите ли, поэт... учил меня. А мои стихи не хуже, а намного лучше. Но ничего, в Ленинграде есть люди, и за меня вступятся, и за границей тоже знают. Вспомнят ещё Людмилу Дербину“». Можно только удивляться, что холодные, натуралистические, жестокие описания поступков Рубцова и поэтические посмертные разговоры с ним написаны одним и тем же человеком и одной и той же рукой.

Ничего в этом мире не исчезает.

Тихий свет этой горестной отчей земли

В твоих строчках рассеян и нежно мерцает,

И звездою полей ты восходишь вдали...

Мир и любовь между нами,

Друг мой, уже на века!

Но чудный миг! Когда пред ней в смятенье

Я обнажу души своей позор,

Твоя звезда пошлёт мне не презренье,

А состраданья молчаливый взор...

Я стою и молчу средь шумливого люда,

И всё кажется мне, что на том берегу

Вдруг появишься ты вон оттуда, оттуда!

Я наверно, к тебе по воде побегу...

Промолчи о мгновенье, в котором

Ты и я были только вдвоём,

Промолчи — пусть мне будет укором

То гнездо, что с тобой не совьём...

Обнялись, будто сёстры, опять наши души...

Чему же верить — протоколам или стихам? А может быть, и тому и другому? Протоколы живут по своим законам, а стихи по своим. У каждого жанра своя правда. У одного бытовая, грязная, низкая. У другого — вдохновенная, высокая, очистительная. В протоколах Д. вспоминает всё худшее, что было у неё с Рубцовым. В стихах — всё лучшее.

* * *

За сорок лет со дня смерти Николая Рубцова наш мир изменился неузнаваемо. Нынешнее общество превращает в мерзкое шоу любую трагедию. Это становится возможным лишь тогда, когда люди перестают отличать добро от зла, славу от позора, когда совесть и стыд выветриваются из душ человеческих.

Вот почему Л. Д., постепенно превратившаяся в юбилейные рубцовские даты на голубом экране и в жёлтых СМИ чуть ли не в телезвезду, стала рассказывать о событиях января 1971 года совсем иначе, нежели это отображено и в протоколах, и в стихах. Она отказалась от роли женщины-рыси (волчицы, кентавра, медведицы и т. д.), отмела все свои надежды на Божий Суд, забыла все свои показания во время следствия и в стенах вологодского суда, понимая, видимо, что высокая трагедия не по зубам аудитории Малахова, а низкие протоколы допросов унижают и Рубцова и её вместе с ним. И тогда Л. Д. примерила на себя новую и чрезвычайно удобную для нынешнего телеобывателя маску женщины, случайно оговорившей себя и несправедливо оклеветанной молвой. Тут она и озвучила на всю страну версию (26.6.2008 г. на Первом канале) о том, что Рубцов погиб от инфаркта, что она стала жертвой заговора со стороны друзей и почитателей Рубцова, а заодно со стороны следователей, прокуроров, судей и даже патологоанатома, давшего лживое заключение о причинах смерти поэта. И как это ни абсурдно — версия эта была принята какой-то частью нашей творческой интеллигенции. Но это всё равно, как если бы следователь Порфирий Петрович поверил бы Фёдору Раскольникову, что тот замахнулся топором, а старушка отпрянула да и поскользнулась и головой ударилась о каменный порожек. И Раскольников бы добавил: