В бесконечном ожидании [Повести. Рассказы] - [15]

— Я ничего-ничего не знаю и ничего не хочу пророчить. У каждого это случается по-своему. Начинается у всех по-своему, а кончается, как правило, одинаково.

— Как же? — Саша притихла в ожидании.

— У всех кончается обычно это тем, как если бы ловить в поле ветер.

— Ветер… Ветер, по-твоему, это что? — спросила Саша. — По-твоему, это все пустое!

Таиса пожала плечами: «Если хочешь, понимай так».

Они еще некоторое время помолчали, потом Саша сказала:

— Вчера я загляделась, как ребята запускали змей. Один держал змея, а другой был впереди со своею ниткой. И оба они так бежали, так бежали…

Таиса посмотрела на нее выжидательно, как бы желая спросить: «Ну и что?»

— Ну и что? — спросила она.

— Как это что? Без ветра не взлетишь… А впрочем, я говорю, наверное, что-то не то.

— Как, по-твоему, он, твой Сторожев… он тебя любит?

— Любит? Да это не имеет никакой важности. Главное — люблю я! — сказала Саша с жаром, но тут опять вспомнились ей Олины слова и знаки. — Я сейчас сильная, уверенная, готовая перенести многое. Я даже к тому готова, что он не захочет встречаться со мною потом, после больницы. Миг, день, вечность — не все ли равно? Для меня нет сейчас ни вчера, ни завтра. Я и не подозревала, что способна чувствовать такую силу, какая у меня теперь.

— Боже, все, наверное, прошли через это. Все!

— Не говори, пожалуйста, своего «все», мне почему-то обидно от этого «все». А у тебя, Таис… у тебя тоже это было?

— Было, было. Еще как было… Самое начало войны, самые первые раненые… Впрочем, к чему все это?

— Таис, милая, прости меня, пожалуйста. Я не хотела, это вышло само собой.

Но Таиса казалась уже спокойною. Казалась… На самом деле эта уже немолодых лет женщина думала о своем, о далеком-далеком. О том думала она, что жизнь всё и вся любит перекраивать на свой манер, в перекраивать безжалостно. Когда-то говорили Таисе, что лучший целитель, лучший лекарь от былого — время. Случилось же обратное: чем глубже уходишь в годы, тем все настойчивей, все чаще возвращаешься памятью в те свои горькие, но и золотые деньки. Отчего это? Может, это лишь у меня одной? Может, я одна такая — с прозрачной памятью? — думала Таиса не раз и сейчас же возражала себе, что нет, и другие, наверное, помнят. Особенно те, кто коротает жизнь в одиночку. Еще как помнят! Они только говорят, что забыли, а сами помнят и помнить будут до конца своих дней.

— Заболтались мы с тобой, а соловья ведь баснями не кормят. Давай-ка сделаем вот что, давай-ка закусим и наливочкой побалуемся. Знаешь какая наливочка! Сама делала.

Усадив Сашу за стол, Таиса доставала из холодильника и с полок то пирог с яблоками, то сдобнушки, то сыр, то стаканчики да графинчики. И за этим умело заставленным столом, за самодельной вишневой наливкой, напоминающей вкусом хорошее некрепкое вино, у них журчал да журчал разговор — о работе, о врачах, о больных. Разговор был настолько простым, житейски откровенным, что Саша не побоялась сказать того, чего не сказала бы старшей сестре своего отделения никогда.

— Таис, милая, я не узнаю тебя сегодня. Там, на работе, ты совсем-совсем иная…

— Грубая?

— Порой и грубая. Но в основном — деловая, слишком серьезная и… сухая, что ли. Ты не любишь своей работы?

— Как тебе сказать… В восемнадцать лет я стала медицинской сестрой, то есть тем же, кем осталась и потеперь. Вот уже скоро тридцать лет все одно и то же, одно и то же, одно и то же. В перспективе — пенсия и старость. Как бы держалась на моем месте ты?

От такой откровенности Саша растерялась, не знала, что сказать.

— А учиться? Ты поступала в институт?

— Пыталась, конечно. Да что поделаешь: не идет ученье. Я и в школе-то еле тянула, на троечки. Голова, выходит, не та.

И опять Саша крепко позавидовала такой простой человеческой откровенности.

— Я уже пьяна, Таис… Что-то я скажу тебе сейчас, а ты не обижайся, ладно?

— Давай, чего там.

— Порой смотрю на тебя — там, в больнице, — и ты мне кажешься пожилой, даже старой. Но вот прикину, что всего через каких-то двадцать лет стану такою же, а то и старше на вид я сама… знаешь, страшно становится. Страшно не оттого, что буду старой и я, а страшно, что наступит это очень, очень скоро.

— И не заметишь как!

— Когда-то мне казалось, что настоящая, главная жизнь начнется у меня после двадцати. Двадцать лет виделись мне перевалом. Этот перевал обещал зрелость ума, трезвость мысли и независимость от преподавателей и от родителей. И вот, когда минуло двадцать… Почему это после двадцати так часто, так внезапно подлетают дни рождения?

— Э, погоди, потом они побегут еще быстрее.

— Будто бы ехала сначала обычным поездом, а после двадцати пересела на скорый.

— Еще и на самолет пересядешь…

Вот такой был у них разговор — неспешный, обстоятельный, допоздна. Здесь же и порешили, что жить Саша будет покамест у Таисы, а что и как дальше — жизнь покажет сама.

12

Женя поджидал ее у больничной ограды, недалеко от главных ворот; стоял он, накрылив по-птичьему плечи и слегка подавшись корпусом вперед. Увидев Сашу, он энергично вскинул голову и, пока она приближалась, смотрел на нее напряженно, прямо, не отводя глаз. В этом его взгляде было глубокое недоумение, своя правота и жесткость, и только раз промелькнуло в этом взгляде что-то безнадежно-беспомощное — так смотрят в глаза близкому, хорошо зная, случилось что-то из рук вон нехорошее, но все еще не желая верить, что это нехорошее уже случилось.