В белые ночи - [65]

— Спускаясь в трюм, — продолжал шептать Гарин, обдавая меня горячим дыханием, — я увидел, что они играют в карты. Один из них закричал мне: «Рассказал стрелку, а? Коммунист, паразит, гад. Донес на нас, а? Сколько людей загубил в своей жизни? Думаешь, и здесь тебе все позволено? Мы с тобой как-нибудь управимся…» Я сказал, что со стрелком не разговаривал, поклялся им, что никому не рассказал. Но они мне не поверили. Ты донес, — сказали они, — и мы тебе еще покажем. Они дали мне пройти, а сами продолжали играть.

— Я уверен, Менахем Вольфович, что они играли на мою голову. Помните рассказ Краснобородки? Они играли на мою голову, я в этом уверен. Я пропал. Они убьют меня.

Я попытался успокоить его.

— Не говорите глупости, — сказал я с упреком, — они играли не на вашу голову, а на ваши деньги. Они хотели запугать вас, чтобы вы стрелку ничего не рассказывали. Не бойтесь, они вас не тронут.

— Нет, нет, — шептал Гарин, — они играли на мою голову. Я их лучше знаю, чем вы. Они убьют меня.

— Знаете что, — предложил я Гарину, — я поговорю с Краснобородкой. Мне уже пришлось с ним говорить насчет моих вещей, и он обещал поинтересоваться. Уверен, что часть вещей находится у него самого, но, во всяком случае, ко мне он относится неплохо. Ребята рассказали ему, что я им помогал, особенно Клозету. Помните, он защищал меня от чужих урок? Я поговорю с ним и объясню, что вы ничего часовому не рассказали.

— Нет, это даже опасно, — ответил Гарин. — Лучше с ним не говорить. Он может сказать, что я всюду болтаю про деньги и наверняка рассказал стрелку. Нет, не говорите с ним. Это не поможет, только испортит все…

— Смотрите! — закричал вдруг Гарин, схватил мою руку и прижался, как маленький ребенок. — Смотрите! Он идет с ножом!

Я посмотрел. С верхних нар медленно спускался урка. Он что-то держал в руке. Издали трудно было различить, но это вполне мог быть нож.

Урка прошмыгнул мимо нас, даже не обратив внимания на Гарина. В руке у него была ложка. Гарин пережил несколько минут смертельного страха. Я продолжал его успокаивать. Воспользовался его ошибкой, чтобы рассеять все опасения. При первой же возможности переменил тему, и мы заговорили о литературе. После этого разговора он меня не покидал. Перенес ко мне свою котомку. Лежал рядом со мной днем и ночью. Старался подниматься на палубу вместе со мной или просил проводить его. Урки его не трогали, но продолжали издеваться и угрожать. Гарин был уверен, что конец близок.

Однажды голос Гарина вырвал меня из постоянной дремоты, в которой мы находились из-за мрака, голода, слабости, зловония и постоянного лежания.

— Менахем, Менахем, — шептал Гарин.

Впервые он обратился ко мне просто по имени.

— Вы помните песню «Вернуться»?

Впервые он обратился ко мне на идиш.

— Какую песню? — переспросил я его, тоже на идиш.

Он сказал: «Лушув», и я в первую минуту не понял — то ли из-за его ашкеназийского произношения, то ли из-за полудремы, от которой я еще не очухался.

— Как, вы не знаете? — сердито ответил Гарин вопросом. — Это песня, которую поют сионисты. В Одессе сионисты пели ее, когда я был еще мальчиком. Лу-шув, лу-шув, вы не знаете эту песню?

— А, вы имеете в виду «Атикву»?

— Может быть «Атиква», я помню только слова «лушув, лушув».

— Да, это «Атиква» — «Лашув леэрец авотейну» («Вернуться на землю праотцев»). Разумеется, я знаю эту песню.

— Раз так, — попросил Гарин, — спойте мне ее. Видите, Менахем, я уже отсюда не выйду. Слышите…

Он схватил мою руку и положил себе на грудь. Сердце учащенно билось.

— Видите, — продолжал Гарин, — я человек конченый. Урки играли на меня в карты, они убьют меня. Но предположим, вы правы, и они хотят только запугать меня. Сколько времени могу я прожить с таким сердцем? Отсюда мне живым не выйти. Вы здоровы. С вами остальные евреи. Вас амнистировали. У вас есть шанс выйти на свободу. Может быть, встретите моих детей, кто знает? Расскажите им про их отца, расскажите все. Скажите, что я всегда думал о них. Но теперь прошу вас спеть «Лашув», спойте мне «Лашув».

Вместе с Мармельштейном мы запели «Атикву» К нам присоединились три соседа-еврея. Мы пели с ашкеназийским произношением, как поют «Атикву» в галуте. Гарин молчал. Слушал. Прислушивался к словам: «Вернуться в страну, в страну праотцев…»

Урки проснулись:

— Вы что там поете, жиды?

— Они молятся, молятся своему Богу, чтобы помог им.

Урки дико засмеялись. Мы продолжали петь.

Урки правы. Это не песня, а молитва.

Мне казалось, что я только что принял исповедь еврея, который много лет отвергал свой народ и теперь, перед самым концом, после страданий и мук возвращается к своему народу, к своей вере. Боже милостивый, жизнь создает более фантастические сюжеты, чем самый смелый писатель. Вот мы лежим в беспросветной тьме, среди урок — полулюдей-полузверей. Рядом Гарин, бывший замредактора «Правды», коммунист, человек, оторвавшийся от своего народа, возненавидевший Сион и преследовавший сионистов. Когда в последний раз он слышал «Атикву» в Одессе? Когда он в последний раз смеялся над словом «Лашув»? Чего он только ни делал, чтобы искоренить «атиква лашув» («надежду на возвращение»)? Чего он только ни делал, чтобы воплотить в жизнь другую «надежду»? Четверть столетия прошло с тех пор, как сбылась его мечта — победила революция, за которую боролся и страдал, во имя которой трудился и воевал. Четверть века… И вот революция отблагодарила своего преданного борца и руководителя: объявила его предателем, врагом народа, шпионом. Он получил тюрьму, больное сердце, побои, кличку жид, железные шпалы, опять жид, этап, снова жид, пинки, ограбление, угрозы урок, унижение, страх, еще и еще раз — жид. И теперь, после всех мук, бывший замредактора «Правды», бывший генеральный секретарь коммунистической партии Украины вспоминает песню «Лашув». «Лашув, лашув леэрец авотейну» — и это его последнее утешение.