В белые ночи - [43]

Мне вспомнились слова двух следователей. Старый чекист, майор НКВД сказал.

— Суд! Дай ему трибуну!

А его младший товарищ, мой следователь, сказал:

— Я говорил, что будет суд, — значит, будет!

Оба они говорили правду, правду НКВД.

Это и есть суд.

Это одно из достижений народа, пошедшего на баррикады во имя справедливости и свободы: горы маленьких бумажек, пачки квитанций, продукция скрытой фабрики по производству приговоров. Нет судей и нет обвиняемых. Нет свидетелей и нет защитников. Нет защиты и нет обжалования, человек исчезает и ошибки быть не может; Особое совещание постановляет: восемь лет, пять лет, три года, восемь лет…

Через несколько дней после получения приговоров охранники забрали, невзирая на наши протесты, плевательницы, стоявшие в двух углах камеры. Телеграф принес из соседней камеры сухое сообщение: «Сегодня забрали плевательницы».

13. ПРОЩАНИЕ

Посылки с одеждой продолжали поступать. Я знал, что отправляет их жена и что ей помогают друзья. Денег у жены не было. Друзья помогали ей, мне и, как мне стало известно позднее, моим старым родителям. Пусть нынешние скептики не спрашивают цинично: «А бывает ли настоящая дружба?»

Судя по посылкам, родные готовили нас в дальнюю дорогу, в холодные края. За тюремными решетками встречали весну, а мы получали теплое белье, зимнюю одежду, валенки, перчатки. Радовались богатству и переживали, что родные все знают.

В одной передаче — находка! На нескольких носовых платках я обнаружил вензеля из трех латинских букв: OLA. Радости не было предела, но я не переставал удивляться. Почему OLA? С какой целью жена заменила «А», первую букву своего сокращенного имени, на «О»? Опасно посылать платки с именем? Но ведь OLA тоже имя. Мне самому загадку решить не удалось, помог Бернштейн. Однажды он бросился ко мне с криком, напоминавшим знаменитое «Эврика!» «Знаю, — кричал он. — Надо читать OLÁ, а не ÓLA, и все становится ясно. Она עולה (ола) — едет в Эрец Исраэль».

Все стало на свои места.

Добрый Бернштейн, несколько дней ломавший голову над моей загадкой, добавил:

— Видишь? Хорошо, что не торопился с разводом. Она едет с верой, что вы еще встретитесь.

Я не знал тогда, какие «бои» шли между моей женой и друзьями, пока им не удалось убедить ее, что оставаться нельзя, что в Вильнюсе она будет очень далеко от меня, что помочь мне она сможет только из Эрец Исраэль, и поэтому она обязана ехать.

По вине НКВД я расстался с женой и по его же вине не успел отправить развод; благодаря друзьям и дружбе мы могли впоследствии смеяться над этим несостоявшимся разводом.

Через несколько дней камеру начали расформировывать. Заключенных выводили с вещами в другие камеры (об этом нас предупредил тюремный телеграф). Среди них были Бернштейн и Лифшиц. В минуту прощания рухнули все перегородки, мы смотрели друг другу в глаза, прощаясь без слов, только взглядом: «Навсегда или встретимся еще?»

Вместо уведенных заключенных появились другие, и среди них Меир Шескин. С ним мы отпраздновали в камере Песах. Провели «седер» — если и не по всем правилам, то по возможностям в условиях лукишской тюрьмы. Вместо вина пили «кофе» производства НКВД. «Вот скудный хлеб… Каждый, кто голоден, пусть войдет и ест…». Нет, ради Бога, не входите к нам, не ешьте с нами. Молитва перерастала в требование: «Вскоре племя, Тобою насажденное, введи в Сион с торжеством, как освобожденных… На будущий год — в Иерусалиме!»

Сразу после праздника Песах телеграфная служба сообщила одно слово: «Котлас». Источника слухов никто не знал, но слово «Котлас» ворвалось в тюрьму и переносилось из камеры в камеру, от одного заключенного к другому. По слухам выходило, что мы поедем в Котлас на «перевоспитание» на пять, на восемь лет. Никто из нас не знал, где находится этот загадочный Котлас. Кто слышал про Котлас?

— Если память мне не изменяет, — сказал старый полковник, — Котлас — это железнодорожная станция за Вяткой.

— Вятка — это по-нынешнему Киров, — сказал один из заключенных.

— Не знаю, как ее теперь называют, — ответил на замечание старик, — но помню, что в Вятку ссылали революционеров. Кроме того, цари и князья часто ездили в те края на охоту.

На улице весна, в камере жарко, но у меня мороз пробежал по коже, и сделалось жутко холодно.

Вскоре мы изменили свое мнение о Котласе и почти влюбились в места, куда князья на охоту ездили. Изо дня в день мы засыпали охранников градом вопросов:

— До каких пор будем сидеть здесь? Когда поедем в Котлас?

— Поедете, поедете, — утешали нас охранники.

Наше отношение к Котласу и ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря) сложилось в основном благодаря парикмахерам.

Два парикмахера, один из них еврей, изредка приходили к нам в камеру. Обитатели общей камеры, верившие в еврейскую солидарность, просили нас поговорить с соплеменником. Я уже хорошо знал, что такое солидарность двух евреев — сотрудника НКВД с узником, — и даже не заговорил с ним. Бернштейн попробовал, но без особого успеха. Заключенным-христианам тоже не удалось разговорить «своего» парикмахера. Парикмахеры словно воды в рот набрали. В Лукишках нам открылось существование новой касты: парикмахеры-молчальники!