В белые ночи - [34]

Но над стеной физической изоляции возвышается другая, невидимая, но более прочная и непроницаемая, чем первая, — из железа, бетона и сторожевых вышек. Смысл этой «высшей» стены не в режиме изоляции, а в изоляции режима. Подобной стены до сих пор не знала история.

При любой другой власти найдется газета, которая опубликует слова арестованного, подследственного, подсудимого. И если арестованный — борец, стремления и деятельность которого выходят за рамки формального закона, при любом другом строе появится размноженная на станке или от руки листовка, рассказывающая, за что человек арестован, каких признаний от него добиваются, что он сказал. Борец-революционер черпает силы в сознании, что его слова дойдут до людей, молчание будет услышано, стойкость будет оценена. Только малодушные циники, не понимающие переживаний борца, могут называть это тщеславием. В действительности это высокое состояние души, когда человек един с идеей, за которую готов отдать жизнь. Борец, готовый вынести страдания, преследования, голод, пытки, страх смерти во имя идеи, — это герой, и неважно, чем он вооружен: винтовкой, луком и стрелами, верой в Бога, научной идеей или стремлением к свободе. Но ему необходимо знать, что его жертва не напрасна, что она принесет пользу идее, даст ей новых последователей, новых борцов. Только так может победить идея. Как готова мать во имя любви к ребенку пожертвовать жизнью, так готов борец отдать жизнь ради идеи. Но если человек знает, что никто его не услышит, никто не оценит его стойкости и жертвы, никто не последует его примеру, — слабеет нить между ним и идеей, исчезает сознание важности своей миссии, и измученная душа спрашивает: «Кто узнает? Кто пойдет за мной? Кто заменит меня? Какой смысл в страданиях? Какой толк в мучениях?»

Двойная стена, воздвигнутая советским режимом вокруг особых заключенных делает эти вопросы неизбежными. Ответ один: «Нет пользы, нет толку». В день или ночь, когда заключенный задает себе эти вопросы и находит единственный безутешный ответ, решается его судьба: его ждет не только физическое уничтожение (оно в любом случае обеспечено), а нечто, неизвестное истории революционных движений: служба идее палача. Двойная изоляция самым простым путем, без таинственных уколов и страшных пыток, достигает своей двойной цели: исчезает ореол самопожертвования ради идеи, направленной против режима, и остается непреодолимая сила режима.

Если бы Бухарин мог рассчитывать, что «Правда» опубликует текст его «бесед» со следователем или его выступление на суде; если бы он, по крайней мере, мог предположить, что где-то на воле появится листовка с правдой о процессе; если бы он мог допустить мысль, что его слова дойдут до сознания молодого следователя, при мне назвавшего одного из главных руководителей революции международным шпионом; если бы он мог поверить, что правда станет известна жителям столицы, провинциального города или какой-нибудь деревни, он, возможно, обвинил бы власти в контрреволюционной деятельности (если он действительно выступал против властей) или смело отверг бы все обвинения (если он против властей не выступал). Но Бухарин знал, что «Правда» будет писать изо дня в день, еще до начала суда, задолго до приговора, что он международный шпион, бешеный пес империализма, изменник родины; Бухарин знал, что все остальные газеты и радиостанции страны повторят, с новыми оскорблениями и проклятиями в его адрес, все написанное «Правдой»; он знал, что в Советском Союзе не появится ни одной правдивой листовки о процессе; Бухарин знал, что ни один из миллионов советских граждан не услышит и не прочитает его слов, но все они как один поверят, что он наемник международной буржуазии и враг пролетарской революции. Сознавая все это, он в одну из ночей задал себе вопрос: «Какой смысл? Какой толк?» — и пришел к выводу: «Никакого. Подписывай или не подписывай — ничего не изменится».

Мой молодой следователь, без колебаний поверивший, что Бухарин был шпионом, возглавляя Коминтерн, а Троцкий был агентом буржуазии, возглавляя Красную армию, держал в своих руках один ключ к изнуренным душам обвиняемых. Второй ключ находился в руках старого чекиста, майора НКВД, кричавшего: «Суд! Дай ему трибуну!» Этими ключами наглухо замыкается мир двойной абсолютной изоляции, в котором находит свое решение страшная, но далеко не мистическая загадка советских судебных процессов.

В этом изолированном мире особо важное значение имеют угрозы, касающиеся родных и близких арестованного. НКВД умело использует эти самые страшные на свете угрозы. Человек с готовностью примет страдания за идею, но он всей душой воспротивится преследованию его ни в чем не повинных родных. Даже в условиях, не похожих на те, что были в тюрьмах НКВД, можно довести заключенного до отчаяния и добиться от него многого, угрожая преследованием жены и детей. Все же известно немало случаев, когда революционеры выстояли и перед этим жутким нравственным испытанием.

Рассказывают, что в годы подполья Феликсу Дзержинскому пришлось пережить страшную личную трагедию. Жандармы царской охранки не только его самого подвергли адским пыткам — на глазах у Дзержинского они издевались над его невестой. Возможно, поэтому Дзержинский впоследствии не знал жалости к своим жертвам. Но факт остается фактом: следователи охранки не сумели сломить дух борца. Он выдержал пытки и не отрекся от своих убеждений ради избавления от пыток и издевательств любимого человека. Ягоду, смещенного со своего поста руководителя сталинских чекистов, удалось сломить его собственным ученикам, и он «во всем сознался».