В алфавитном порядке - [12]

В детстве, когда я заболевал, меня переносили сюда, но уже несколько лет этого не бывало, и стоило поболеть хотя бы ради смутного, томительного и уже полузабытого удовольствия, которое теперь, после того, что я испытал, обнимая в подъезде Лауру, возникло вновь и с большей силой.

– Как я тут оказался? – спросил я мать, с озабоченным лицом сидевшую на краю кровати.

– Мы тебя перенесли, пока ты спал. Раньше тебе тут нравилось.

Я хотел сказать, что нет, не нравилось, но передумал – и потому, что не хотел огорчать ее, и от опасений, что мне велят вернуться к себе, потому что еще какое-то удовольствие все же оставалось. Отец стоял у кровати, и на лице у него, помимо обычного неодобрения (он ведь был убежден, что я заболеваю назло ему, из чистой вредности), прибавилось сейчас что-то вроде странноватого сочувствия: ему, как видно, тоже не нравилось, что я лежу в его постели, хоть он и не решился высказаться на этот счет.

Я уж было хотел сказать ему, что его пророчество насчет бегства книг сбылось, пусть и в другой реальности, но прикусил язык, сообразив, что тогда должен буду признаться, что могу находиться одновременно в двух местах, а от такого откровения родители наверняка разволнуются еще больше. Я не мог понять, какое сейчас время суток по эту сторону ящика, но по доносившемуся из дома по соседству гудению пылесоса догадался – утро. И температура не лезла вверх, как показалось мне по возвращении, а падала. Она всегда падала по утрам и поднималась к ночи.

Я повернул голову к окну и увидел, что по стеклу ползут струи дождя. Он лил как из ведра, хлестал неустанно, как заведенный, и день был хмурый. Наверно, было воскресенье – как иначе объяснить, что отец дома в такой час? Я закрыл глаза, делая вид, что хочу спать, и родители вышли из спальни. Тогда я передвинулся с середины на край кровати, где всегда спал отец, и вспомнил, что в детстве эта кровать казалась мне целой страной и я перемещался по ее жарким и холодным областям под небосводом верхней простыни. И место отца всегда было самым холодным – и не потому, что было с краю, ближе к окну, или что он был такой ледяной, а по сравнению с теплом, которое излучала мать. Над ее обширными владениями всегда устанавливался климат умеренный и мягкий, особенно в северной их части, на уровне грудей. Дальше шла приграничная зона – центральная полоса, продольно пересекавшая матрас и переходившая в ничейную землю, где климат был хоть и резче, но все же не столь суровым, как на территории отца – там бульшую часть года лежал снег и от шквальных порывов студеного ветра перехватывало дыхание. Не знаю, как он умудрялся проводить там ночи: может быть, спасаясь от стужи, крепко обхватывал мать, как утопающий – обломок мачты, так мне, по крайней мере, казалось каждый раз, когда меня мучили кошмары и я вставал, зовя на помощь.

Еще ниже, на самой южной оконечности кровати, начиналась область ног, и туда мне приходилось проскальзывать как ящерице, чтобы не разворошить простыни. Это был край вечных сумерек. В любое время года там царила непроглядная тьма, и жили там только ноги, слепые, разумеется, ноги, подобные безглазым ракам, обитающим в мрачных глубинах морских гротов. Когда я отваживался проплывать над этими безднами, где нижняя простыня заворачивалась и уходила под матрас, сердце мое неизменно колотилось где-то в горле при одной мысли о том, что я могу наткнуться на пару мозолистых ног с корявыми, кривыми ногтями. Однажды я увидел ноги родителей, и они, такие бледные, с бесполезными, никчемушными пальцами, показались мне существами из другого мира и совсем не понравились. Неудивительно, что и занимали они самый дальний, самый темный угол кровати, где едва можно было дышать. Проведя там несколько минут, я, как ныряльщик, которому не хватило кислорода, буквально пробкой вылетал на поверхность. Конечно, я иногда думал, что могу наткнуться и на ухоженные ноги с накрашенными ногтями – как у моей матери, которая неустанно холила их. Но на такой глубине совсем непросто отличить хорошее от плохого.

Да, я чудесно проводил время в кровати моих родителей, а вот сейчас, хотя она не сделалась меньше, не мог снова превратить ее в страну с зонами теплого и холодного климата, ограниченную на юге глубокими водами, где водятся в таком избытке голые ноги.

Припоминая все это, я лежал на спине и, отыскивая взглядом фигуры, образованные трещинами на потолке, вдруг ощутил, что к моим подошвам прижимаются другие ступни – такого же размера, – как если бы еще кто-то лицом вверх улегся со мной валетом или я сам отразился в невидимом зеркале. Я на несколько секунд задержал дыхание, ожидая, что это ощущение сгинет как морок, но оно вместо того стало только более явственным. Тогда я догадался, что это были мои собственные ноги – но только находившиеся на другой стороне бытия. С тем, кому они принадлежали, мы двигались как магниты, скользящие по обеим сторонам плоскости, и в самом тонком ее месте могли почти соприкоснуться. Я закрыл глаза и через несколько секунд почти без усилия перешел из одного тела в другое.

Оказавшись там, в другом теле, я только что оставил Лауру в подъезде ее дома и торопливо направился к своему собственному, потому что время обеда давно уж прошло и я боялся, что родители будут беспокоиться. Безымянные улицы были немы, а на пустыре не осталось ни души. Мимо пролетела стая книг в холщовых переплетах (мы научились издали определять эти особенности), скрылись из виду, а через мгновение хлынул дождь. И россыпь капель больно, словно пригоршня песку, хлестнула меня по лицу. Небеса то плакали в три ручья, то бились в конвульсиях бесслезных рыданий.