В. А. Жуковский. Его жизнь и литературная деятельность - [5]

Жуковский вскоре стал выделяться среди своих сверстников как на этих собраниях, так и на актах, где воспитанники читали речи и стихотворения. Стихи писались, как это часто практиковалось в то время господства сентиментализма и псевдоклассицизма, на высокопарные и возвышенные темы вроде следующей: «Ода на благоденствие». Из данных акта 1798 года видно, что Жуковский считался из «первых воспитанников-директоров концертов и других забав»; он вместе с Сергеем Костомаровым большинством голосов всех питомцев был признан «лучшим в учении и поведении».

В собраниях читались речи, производился критический разбор сочинений учеников и переводов. Часы досуга, а также и часть классных занятий посвящались приготовлениям к собраниям. Молодые самолюбия возбуждались, воображение и ум работали, чтоб отличиться на этих сборищах, успех на которых определял значение учеников в заведении.

Жуковский был первым председателем собрания из воспитанников. Он открыл его речью при многочисленных слушателях. В числе последних бывали и титулованные знаменитости, заезжали известный И.И. Дмитриев и Карамзин.

Дмитриев обратил особенное внимание на молодого поэта, пригласил его к себе, узнал и полюбил, хотя и не пропускал недостатков произведений юноши без строгих замечаний; Жуковский с «задумчивым безмолвным умилением» их выслушивал, а про Дмитриева говорил, что тот «сорвал перед ним покров поэзии».

Из одного случайно сохранившегося протокола помянутых собраний видно, какие разнообразные происходили на них занятия. Так, председатель Жуковский открыл заседание речью: «О начале общества, распространении просвещения и об обязанностях каждого человека относительно к обществу». Читаны были стихи и переводы участников; Тургенев декламировал стихи Державина; Жуковский прочел критические замечания на сочинение одного из воспитанников: «Нечто о душе». Нужно заметить еще, что в пансионе нередко устраивались и драматические представления. Так, давались, например, «Разбойники».

Эти публичные споры и обсуждения разнообразных предметов, где невольно изощрялась наблюдательность, вырабатывалось красноречие, ум обогащался сведениями, должны были иметь благотворное влияние на воспитанников, в том числе и на Жуковского. Они дали несомненный толчок той творческой силе, которая еще с детства таилась в душе поэта и ждала только подходящих условий, чтобы широко излиться в его произведениях.

С другой стороны, нужно сказать, что обстановка в пансионе могла лишь укоренить те религиозные меланхолические задатки, которые жили еще с детских лет в душе Жуковского и которые потом выразились в крайнем пиетизме и в таких взглядах на общественные и исторические явления, которые заключали в себе очень мало прогрессивного.

Мы видели, что Жуковский рос в религиозной семье, где соблюдение обрядов считалось безусловно необходимой обязанностью. Ребенком он часто ходил в церковь, слушал там певчих, целовал образа и херувима на царских вратах. Его душу, склонную от природы к умилительным созерцаниям, настраивали на религиозный лад те поминальные службы по его отцу, которые справлялись целый год в их сельском храме. Особенность его положения в семье Буниных, где он все-таки был «приемыш», тоже давала пищу для меланхолических размышлений, естественным переходом для которых является религиозное настроение и обращение опечаленной души к Высшему Существу, способному устроить «все к лучшему». В этих далеких, но могучих впечатлениях детства, резкими чертами запечатлевшихся в сердце, можно найти немало причин тех мистических и сентиментальных произведений, которыми изобиловала поэзия Жуковского.

Пребывание в пансионе не могло особенно ослабить первоначального настроения. Разлука с «милыми холмами» настраивала на печальный лад. В Московском университете еще действовали члены «дружеского общества»: поэт был в тесной дружбе с домом Тургеневых, знаком с Лопухиным и Карамзиным; многие из близких ему были масоны; к числу последних принадлежал и Прокопович-Антонский, наставник Жуковского, до конца жизни не оставивший знаменательной привычки, пожимая руки встречных, выщупывать от них безмолвный масонский ответ. Влияние этих людей, мистиков и пиетистов, падало на достаточно подготовленную почву. Также и иностранная литература, с которой теперь начал обстоятельно знакомиться поэт, в очень многих произведениях являлась сентиментальной и мистической, и муза Жуковского черпала оттуда полным ковшом родственные душе поэта мотивы.

Как известно, в общественных условиях той эпохи было достаточно причин, способствовавших мистицизму и пиетизму. Разочаровавшись в прелестях окружающей жизни, видя кругом себя немало тяжелых сцен, люди невольно отдавались туманным абстрактностям или религиозности, чтоб забыться от земной юдоли там, в мистической области, «горé»[1]… Было мрачное царствование Павла I. Россию усиленно ограждали от «тлетворного Запада, от чего бы то ни было, напоминавшего прогресс, развитие и проч. Эти слова считались страшнее жупела. Не разрешались круглые шляпы, цветные галстуки, из русского языка изъяли множество слов, и употребление их грозило наказанием провинившемуся. Ввоз иностранных книг и держание их книгопродавцами запрещались. Люди „посократились“, попрятались; в Москве зорко следил за обывателями строгий обер-полицмейстер Эртель. При таких условиях только и возможно было писать „Оды добродетели“ и „Мысли на кладбище“: для живого мало оставалось места в жизни.