Узют-каны - [50]

– Блин, живой ещё?! – недоверчиво прислушиваясь к хрипам, Сыч нашёл повод для удивления.

– Пристрели его, Пахан, – взмолился Газон.

– Срань Господня, – Пётр засунул пистолет за пояс и ответил в недоумевающие лица. – Два патрона осталось. Пацану два, лосю два и ей один, – кивок в сторону мёртвой рыси. – Сам сдохнет.

Как бы протестуя, Карась шевельнул исполосованной ладонью.

– Мучается же человек, – прошептал Сыч, – не дай Бог… также как… Зуб, Прыщ и он…

– Да и фиг с вами, – Пахан склонился над изуродованным лицом, белее мела, запустил руки под голову и рванул.

Хрустнули шейные позвонки, и умирающий затих.

– Довольны? – оскалился Пётр, ополаскивая руки в ручье. – Оттащите в кусты. И рысь тоже…

Когда они вернулись, костёр собирался потухнуть. Сыч прижал ухо к земле и долго дул на тлеющие головёшки. Хворост забрал в своё время все три имеющиеся спички. Ферапонт наломал сухих веток, бледный Урюк методично подбрасывал их в огонь и теребил нижнюю губу. Пахан сел в излюбленной позе – спиной к стволу дерева, утомлённо прикрыл глаза: трое… Всего день – и уже трое. Ощущение, что перед ним кто-то стоит, заставило поднять тяжёлые веки. Газон опустился на одно колено, склонил голову и ткнулся губами в корку подсыхающих царапин на запястье:

– Прости, Пахан, – пробурчал он. – За всэ. Сукой буду. В эогонь и в вэоду пойду за тобой. Ты Рустама спас, жизнь Рустама твоэя, – и ещё раз поцеловал руку.

– Чего это он? Совсем охренел? – вытаращился Урюк.

– Притырься, сынок, – усмехнулся Ферапонт. – Умирать будешь, детям расскажешь.

– Обычай что ли? – не понял Сыч.

– Какой к хренам обычай? В верности клянётся. Лежать бы ему сейчас с Карасем, – Ферапонт невзначай потрогал загривок, нащупывая позвонки, и шепнул чуть слышно. – А я не верил, что он Зуба….

– Силища немереная, – согласился с ним Сыч.

Газон поднялся с колен и подсел к огню. За секунду он изменился. Вся фигура и в шрамах лицо выражали решительность. Решительность выдрессированной собаки, готовой броситься на любого, кто обидит её хозяина. Пахан поднялся, положил руку ему на плечо, протянул пистолет:

– Всем спать, – сипнул. – Газон на стрёме.

Ночь вперевалку уходила из тайги, оставляя клочья тёмной одежды в ветвях. Белеющее небо показало рассвету крохотный костёр посреди вытоптанной ложбины, втиснутой меж стоящих стеной кедров. У костра спали люди. И только одна фигура, сжимающая в руке пистолет, раскачивалась – не то напевая, не то подбрасывая в огонь ветки. Огромная рука хваталась за оружие при незначительном шорохе. Это трещал кустарник в унисон журчанию воды. Далеко-далеко вниз по ложбине, растянутой теменью на сотни метров, где друг на друге лежали два мёртвых, но ещё тёплых тела, тонкие ветки раздвинулись, пропуская тяжело дышащую, голодную росомаху, давнюю спутницу рыси. Держась всегда поодаль, она пожирала недоеденные остатки царской трапезы. Теперь пришёл черед самой царицы.

Им не везло много-много ночей. В тайге объявился новый зверь, которого нельзя укусить или царапнуть, но который сам кусался и царапался жаром, сворачивая шерсть в обугленные комочки. Звери бежали. Бежала и рысь, за ней семенила росомаха, прячась от недовольного соседством рыка хозяйки. Рысь состарилась и устала, десятки раз упуская добычу. Голод источил, вспучил изодранное колючками брюхо. Росомаха первой учуяла пищу, но ей оставалось выжидать, когда хозяйка сделает своё дело. Слишком слабы и тонки лапки, чтобы справиться самой; слишком трусливо дёргается головка и малы зубки, чтобы напасть на человека… В этой битве царицы не стало, но – хвала Хозяину Гор – двуногие не отобрали пищу и теперь, раздвигая кусты сутулыми плечами, росомаха хватанула тёплое, мягкое и, чавкнув, заглотила. Она жрала жадно, как кошка, отрывая плоть то от одной туши, то от другой, наполняя желудок впрок, ибо кто знает, когда в следующий раз придётся поесть…

Но кто это так смело и уверено продирается в ночи? Росомаха зарычала, не желая делиться едой с кем бы то ни было. Бледный уходящий месяц загородили широкие силуэты, пахнуло кровью, палёным и страхом. Одноглазому волку понадобился лишь ленивый оскал для того, чтобы росомаха заюлила, тявкнула и отступила. Ненависть трепыхалась в тёмных бусинках зрачков.

Волки ели медленно, степенно, не торопясь, урча. Когда они, казалось, были поглощены процессом настолько, что не замечали ничего вокруг, росомаха осторожно приблизилась, трусливо суетясь, чтобы отхватить хотя бы краешек кисточки от мохнатого ушка. Но вожак резко поднял морду и рявкнул предупреждающе и однозначно. И ей ничего не осталось, как затаиться в вымытых ручьём корнях сосны, напоминавших воспалённые нервы, судорожно хватающиеся за землю, и ждать, когда насытятся сильнейшие.

Ждать ей пришлось долго…

Часть вторая

…Органическая химия уже стёрла черту между живой и мёртвой материей. Ошибочно разделять людей на живых и мёртвых: есть люди живые-мёртвые и живые-живые…

Е. Замятин. «О литературе, революции, энтропии и прочем»

18

Помни же… отвергаю я Писание, где сказано, что жена – раба мужа свово. Не рабою, а равной быть хочу. Любви ищу, а не блуда… Бог не заповедовал держать душу в цепях, а сердце в холоде…