Узор из шрамов - [15]

Да, думаю я, ослепленная, невесомая, готовая, но руки вокруг меня сжимаются, тянут, и Игранзи кричит так громко, что золото ломается.

«Нола!», снова и снова, среди рушащихся осколков — небеса, клюв, кожа, кровь, — пока не остается ничего, кроме меня одной.

* * *

Я проснулась в своей кровати. Было темно, мерцала лишь одинокая маленькая свеча в бронзовом блюде на умывальном столике. Слабый свет резал глаза; после прорицания я всегда чувствовала боль, которая отдавалась в висках, но теперь она была сильнее. Я повернула голову и попыталась подавить приступ тошноты.

Рядом сидела Игранзи. Ее подбородок упирался в грудь, и в этот миг она была похожа на Ченн — но это длилось лишь мгновение, поскольку, когда я прошептала ее имя, она подняла голову и улыбнулась.

— Моя девочка, — сказала она так, словно пела колыбельную, — ты вернулась.

— Сколько? — Мой голос отдавался в голову и руки. Я почти видела, как он, пульсируя, вытекает из-под ногтей — яркий, ветвящийся в темноте узор.

— Два дня и две ночи, — ответила Игранзи. — Я думала, ты потерялась, и Иной мир захватил тебя.

— Я видела… — начала я. Она приложила палец к моим губам.

— Не сейчас. Не нужно, если это причиняет тебе боль.

Но я все равно сказала, сплетая из слов длинную нить, как это делал Бардрем, не успевая переводить дыхание. Когда я закончила, она встала и, шаркая ногами, пошла к столику за кружкой воды.

— Я вообще не видела Ченн, — сказала она, пока я пила (едва не подавившись, так меня мучила жажда). Она смотрела в окно, поджимая губы, словно хотела сказать больше, но знала, что не должна.

— А что видела? — спросила я, хотя уже знала ответ.

— Тебя. — Она отвернулась от окна; в черноте ее глаз мерцал огонь свечи. — Ты в пустыне белого песка, он доходит тебе до пояса, потом до шеи. Я чувствовала его, — прошептала она, приблизившись так, что ее дыхание коснулось моей щеки. — Чувствовала, но не видела. Он был под тобой, он был везде, но я его не видела.

— Значит, я в опасности, — сказала я, — как и Ченн.

Игранзи взяла мои руки так осторожно, словно это были осколки стекла, хотя в моем видении она крепко хватала меня, чтобы спасти. Я ждала, что она скажет: «Это один путь, но не единственный», или «Быть может, но говори «может», а не «будет».

Я ждала, но она ничего не сказала.

* * *

После убийства Ченн несколько месяцев шел дождь: ровный непрекращающийся ливень, который смыл молодую траву и превратил двор в болото. Или мне так представлялось, поскольку я туда не выходила. Игранзи велела Бардрему внести все инструменты для прорицания в дом и теперь встречала мужчин и женщин, которые к ней приходили, в гостиной Хозяйки. Игранзи не просила меня ей помогать, отчасти потому, что посетителей было мало, но в основном из-за моего страха. Он не позволял мне прикасаться к зеркалу, и я ничего не зарабатывала; часами я лежала, свернувшись в постели, и слушала дождь, который все никак не проходил.

Бардрем пытался мне помочь. Он писал бессмысленные стишки, вытаскивал меня на кухню, жонглировал репой, кружился, пока его глаза не сходились у переносицы, и пытался меня рассмешить. Он вкладывал мне в руку хлеб с сыром и, подбоченившись, смотрел, как я ем. Когда все его попытки развеселить меня потерпели неудачу, он просто приходил и садился на краю постели. Иногда он разговаривал, но чаще просто смотрел, как я дремлю и просыпаюсь. Однажды днем он встал рядом с кроватью. Я ждала, что он сядет, но он продолжал стоять. Я смотрела на него, а потом села сама (ноги были такими тяжелыми, будто завязли в грязи).

— Что случилось? — хрипло спросила я. Тогда я почти не разговаривала.

Он кусал губы. В уголке рта застряла прядь волос, но он ее не замечал.

— Девушки кое-что слышали от Хозяйки…

— Что? — спросила я. Раздражение было острым, как боль от возвращения крови в онемевшую ногу.

— В борделях убивают провидцев. Хозяйка слышала о трех погибших. Иногда убивают и обычных девушек — их уже несколько.

Я подумала: «Наверное, я теперь никогда не выйду из комнаты», и спросила:

— Никто его не видел?

Он покачал головой.

— Только догадки. Один подозрительный мужчина низкий и толстый, другой — высокий и худой… — Он шумно вздохнул, стиснув кулаки. — Надеюсь, он придет сюда, Нола, — произнес он так быстро и ровно, что мне подумалось: наверняка он прежде слышал эти слова у себя в голове. — Надеюсь, он сюда придет. Я узнаю его, как только увижу, и убью. Убью прежде, чем он успеет тебе что-нибудь сделать.

— И как? — сухо спросила я, всеми силами пытаясь не допустить в голос дрожь, которую чувствовала в животе и в ногах.

Он приподнял край рубашки. На поясе висели маленькие кожаные ножны, из которых торчала потертая деревянная рукоять.

— Нож небольшой, — сказал он, — но это значит, что я могу носить его с собой. Это самый острый нож на кухне.

— Кухонный нож, — сказала я, и дрожь превратилась в смех. — Просто замечательно. Вдруг он окажется картофелиной или среднего размера говяжьей ляжкой?

Я закусила губу, чтобы удержать слова, которые совсем не хотела произносить, и отвернулась от его раскрытого рта и округлившихся глаз. Я вновь легла, на этот раз повернувшись к нему спиной, и закрыла лицо руками, чтобы не видеть его и не слышать дождь. Когда через несколько минут или, быть может, часов я перекатилась обратно, Бардрема уже не было.