Узник иной войны - [22]

Я размышляла над предыдущими пятью месяцами и всеми моими шагами в терапии. Я вспомнила, как мой Контролирующий ребенок, сохранивший мне жизнь, отчаянно маневрировал, оберегая меня от чувств, оберегая меня от боли.

За эти месяцы я узнала, что большинство людей, проходящих регрессивную терапию, переживают свои воспоминания приблизительно на 30-50 % от исходного эмоционального уровня из-за сильно защитного механизма. Мне понадобилось три месяца интенсивной работы, чтобы мой Контролирующий ребенок согласился отпустить меня, позволил мне чувствовать в полную силу. Когда это произошло, я настолько глубоко заглянула в бессознательное, что пережила нападение на все 100 процентов, без смягчающего воздействия шока.

Сперва я могла переживать нападение лишь какой-то частью себя; я воспринимала либо физическую, либо эмоциональную его сторону, отделяя их друг от друга, как отделяют белки от желтков.

Первоначальное воспоминание нападения сопровождалось огромным количеством физических действий. «Кадры» их прошлого сопровождались телесными воспоминаниями. Я физически ощущала нападение – так, как его испытал мой ребенок, - все удары и броски, смятение и безудержный страх. Хотя чувства тоже присутствовали, но это были не самые «опасные чувства».

Постепенно мои эмоции становились все сильнее, вбирая в себя все переживания, сопровождающие нападение. Вместо того, чтобы метаться по комнате, я часами сидела, забившись в угол, крича и рыдая. Я испытывала ужас, одиночество, отвращение к себе, вину, боль оставленности и отверженности Богом. Я переживала абсолютное бессилие. Я была подавлена и раздавлена.

Я с ужасом наблюдала, когда мне придется испытать физическое и эмоциональные переживания одновременно. Без вмешательства Контролирующего ребенка физическая и эмоциональная боль сошлись в столь неистовой ярости, что я уж было решила, что достигла, наконец, дна бездны. Я ошиблась. Спуск только начинался.

Потребовались месяцы, чтобы я смогла пережить нападение и встретить его с полнотой восприятия взрослого человека, принять, что это произошло со мной – с этим лицом, с этим ртом, с этой Мэрилин Мюррей, - а не только с маленькой девочкой, которую я не знала, с незнакомым телом, лежавшим на грязной земле в Канзасе тридцать шесть лет назад.

Блаженное неведение восьмилетнего ребенка уберегло меня от осмысления того, что означало это нападение. Моя маленькая девочка не знала, что такое оральное изнасилование. Она не понимала, что истязатели сделали попытку изнасиловать ее и в анальной форме. Но взрослая Мэрилин столкнулась со всей правдой о себе. Я заставила себя испытать ужас, отвращение и омерзение от того, как эти мужчины надругались над моим телом. От этой правды меня рвало – снова, снова и снова.

Физически и эмоционально я реагировала, как взрослая женщина, которую часами ежедневно насилует группа мерзавцев. Переживание этого изнасилования сказывалось на мне уже не только во время сеансов. Последствия были такими, как если бы это все по-настоящему произошло только сегодня. Физически я выглядела совершенно разрушенной. На уровне чувств я больше не отличала происходящего в комнате для терапии от реальности обычного мира. Мой Плачущий обиженный ребенок становился единым целым с моим Взрослым.

Одним из этапов воспоминания нападения было переживание разделения на части. Умом я понимала, что этот защитный механизм спас мне жизнь. Но внутри меня, ломая мое тело в мучительной агонии, бушевала жестокая боль, вызванная расщеплением. Как мог кто-либо, тем более восьмилетнее дитя, принять такое значительное решение – выбрать между жизнью и смертью? Решиться уничтожить часть своего бесценного «Я» ради выживания - не лучше ли было умереть целостной личностью, чем жить разделенной на части? Каким образом возникает подобное решение?

Я изливала свои муки в дневнике:

Не заставляйте меня делать это… я не хочу убивать себя!

Свет уличных фонарей проникал сквозь облетевшие деревья. Он отбрасывал тени на фигурку, которая раскачивалась взад и вперед, стоя на коленях. Воздух был наполнен ее пронзительным плачем по мертвому ребенку, лежащему у нее на руках

Доктор Дэнилчак слушал с пониманием. Он опекал, поддерживал и укреплял мое чувство собственного достоинства. Мне это нравилось, за исключением того, что он говорил о БОге. Он спросил , способна ли я гневаться на Бога. Но я никогда не позволяла себе гневаться на кого бы то ни было, а уж о гневе на Бога я и мысли не допускала. Затем он добавил: «Чтобы иметь истинные отношения с кем-то, включая Бога, нужна честность. Мы не может восстановить отношения, пока не признаем, что они нарушены.»

Но дно бездны еще не было достигнуто. Когда же я дошла до дна, чувство было такое, будто я свалилась с тринадцатого этажа, разбившись о промерзшую, черную, грязную землю. В детстве я полагалась на то, что некто всемогущий спасет меня, по крайней мере, будет рядом со мной: Бог всех детей, Бог, который сажает их к Себе на колени, чтобы заключить с Свои объятия и защитить их. Даже когда меня покинула последняя надежда, я все еще рассчитывала на доброго, всемогущего и великого Бога.