Узник «Черной Луны» - [27]

– Товарищ лейтенант, застегнитесь!

Ну, тут я начал уже выходить из себя. Забрал свои бутылки и говорю ему:

– Слушай, прапор, отвали, а то зашибу.

Он и отвалил. Пошел к черной «Волге».

Вернулся к девушке, только мы откупорили бутылки, снова – прапор, как черт из табакерки.

– Товарищ лейтенант, следуйте за мной!

Вот так – безапелляционно, правда, извинился перед девушкой. А она смотрит на меня, ничего не понимает:

– Что он от тебя хочет? Ты же по званию старше, почему он командует тобой? – И усмехается как-то нехорошо, думая, наверное, ну и чмо этот лейтенант.

И вот тут на меня накатило. Краем сознания я успел уловить, что наглый прапорщик еще что-то вякал про начальника штаба, который вызывает, но… было поздно. Я вскочил, ухватил урода за грудки и швырнул в кусты. Он долго барахтался в них, вылез, глянул на меня зверем и, нечленораздельно прошипев, уполз.

– Будешь уважать старших по званию! – крикнул я вслед.

Как я был не прав! Оказалось, что прапорщик – старше лейтенанта. И даже полковника – если этот прапорщик адъютант генерала. Не прошло и десяти минут, как появился патруль и вырвал меня из объятий Катерины – мой лихой поступок привел ее в восторг. Мне предложили сдаваться. Будь я поумней, не провожал бы взглядом черную «Волгу», а изменил бы тут же место дислокации. Короче, взяли. С чемоданом. Погрузился я в «ГАЗ-66», махнул на прощание Катеньке, а она печально и укоризненно покачала головой: мол, мудаки вы, военные, и вся ваша жизнь идиотская. Никогда ее я больше не видел. И в чем уверен, никогда она не пойдет за военного… Дали мне пять суток ареста от имени начальника штаба пограничного округа. Отсидел – пошел догуливать, и весь отпуск вспоминал странную фактуру стен: наждачная бумага под телескопом…

Я вспоминал свое уголовное прошлое и опять изучал шероховатость стен. Я без ума от тыре – прошу пардон, тюремного модерна: привычки делать стены не гладкими, а из сплошных бугорков: чтобы пациенты не смогли УВЕКОВЕЧИТЬ НА НИХ СВОЮ МУДРОСТЬ. И это опечалило: ведь я лишен единственной возможности оставить после себя память на далекой благолюбивой земле: ведь исчезну без следа, и не узнает моя матушка, как испарился ее сын.

Мои страдания достигли высшей точки кипения. Сколько прошло времени – я не знал. Загремел засов, на пороге заколыхался Хоменко. «Ну вот, кончать пришел», – понял я. За его спиной стоял конвоир и криво улыбался. Комбат твердо шагнул вперед, чем сразу выдал свое опьянение.

– Заноси! – скомандовал он, и конвоир, по-прежнему ухмыляясь, прыгнул, приземлившись у стола, сразу выдав свое опьянение; впрочем, сумку он водрузил на центр стола корректно и основательно.

Ничто не дрогнуло. Комбат засмеялся мне в лицо: не торопись!

Пьяный конвоир, стараясь быть джентльменистым, отпер ржавый замок, спасибо, не замешкавшись в килограммах ржавчины, которая наполняла замок. Возможно, он высосал всю эту рыжую феррумную окись, опьянев от отсутствия щелочи.

И вот, долго или коротко, как говорят в сказках, нары опустились.

Тут и мой волшебник ожил.

– Свободен! – крикнул он бесценную фразу, простите, но, бля, окупленную во все времена океаном крови.

Конвоир не понял и поспешно вышел. Дверь сказала: «Спокойной ночи!»

– Ну что, Раевский… Вот я и пришел тебя исповедовать. Хочу узнать, может, какое последнее желание есть?

– Есть, – подтвердил я. – Вмазать.

– Хорошее желание, – мертвенным голосом проговорил Хоменко. С приятным визгом он рванул «молнию» на сумке, стал выкладывать на стол водку в прозрачных бутылках, колбасу в иностранных надписях, стаканы в отечественных гранях, хлеб, хорошо ноздреватый, стручки лука зеленого, как русалочий хвост, краснознаменную редиску, зашифрованные консервы толстолобика в спецсреде.

– Наливай! – вдруг по-простому передал команду Хоменко.

Я подчинился. Вырвал пробку, опрокинул бутылку в стакан, ожидая хлесткого: «Хватит». Не дождался, перелил. Хоменко промолчал. Я снова наполнил стакан до краев.

– Хорошо, – похвалил Хоменко, – «лысого налил».

Мы выпили и стали жевать.

– Очень ты хороший парень, но сволочь. Залупонистый. И скажи спасибо, что я тебя сразу не завалил. Потому что ты, гад, оказался «афганцем». Я тебя выбрал, бля, ты опорой должен мне быть, а ты народ баламутишь, лезешь куда не следует. – Хоменко вдруг взревел, вскочил, стол и стул были вцементированы и, увы, не повалились вместе с вывернутым фундаментом. И он лишь разломал на запчасти свою коленную чашечку. Я бросился к нему, к этим окровавленным обломкам, и, используя школьные познания в складывании кубиков-рубиков, тут же сделал весьма удачную комбинацию из чашечки, хрящичков, косточек, перепоночек, берцовых подпорочек, залил все это спецжидкостью «УПТАП-16М», хотел взяться, как бравый скорняк, за кожу, но тут пришел хирург Костя, в очках, пьяный, но в профессиональном экстазе. Он поговорил с нами о закате западного искусства, зашил колено, ушел не попрощавшись; я опустил штанину раненой ноги – и как будто ничего не было.

– Я-трусов-расстреливал-и-буду-расстреливать-дисциплина-у-меня-бы-ла-и-будет-ты-понял-меня?

– Я-понял-тебя.

– Хорошо, – снова похвалил меня комбат. – Ты, мне сказали, неплохо воюешь. В морду бьешь по правилам… Наверное, стреляешь влет, с бедра…